Наши знакомые

Его мучили угрызения совести. Почти с нежностью он вспоминал рацеи Коли Ковалева, свои бои с братьями Нотовичами, сквер, все то, от чего он уехал…

В уголовном розыске на площади Урицкого Сема долго ждал в коридоре, прежде чем его вызвали.

— Направо! — сказал штатский парень в высоких сапогах, с маузером на боку. — Направо к товарищу Лапшину. Да вы же налево идете!

Сема еще не слишком хорошо соображал, и Лапшин понял это. Молча он перелистывал Семины документы и покуривал…

«Что ж, — думал Сема. — Теперь в тюрьму. Все как полагается. За решетку. Сижу за решеткой в темнице сырой. Выгонят из комсомола. И справедливо выгонят. Может быть, я убийца! Хотя, впрочем, кого же я убил?»

— Фамилия? — спросил Лапшин.

— Щупак.

— Имя?

— Там же все написано…

Когда Сема ответил на все вопросы, Лапшин приказал ему пересчитать деньги. Покуда Щупак считал, пересчитывал и недоумевал, Лапшин пил чай с ванильными сухарями.

— Ну?

— Не хватает.

— Неужели? И много не хватает?

— Много! — глупо улыбаясь, произнес Сема. — Только девять рублей осталось, и вот еще мелочь…

— А было?

— Двести семьдесят.

— Много пропили?

— Не знаю.

— А с кем вы сидели — знаете?

Сема слегка приоткрыл рот.

— Вы пили с матерыми рецидивистами. Одного зовут Барабан, другого Невеста…

— Невеста? Он же мужчина…

Лапшин вздохнул.

— Щенок вы косолапый, а то-оже, по ресторанам. «Таверна». Черт знает каких слов наберутся, а потом вот — «где мои деньги?», «Наваха»…

— Разве я про это… говорил?

— Нет, я про это говорил! — угрюмо произнес Лапшин. Открыл сейф, вынул оттуда пакетик, накрест перевязанный бечевкой, и протянул его Щупаку.

— Вот ваши деньги, за исключением девятнадцати рублей. Их вы, наверное, успели пропить. Напишите расписку.

— Все?

— Все. Можете идти. Возьмите пропуск, в соседней комнате вам поставят штампик.

Сема встал.

— Дело вот в чем… — сказал он.

И вдруг ни с того ни с сего поведал незнакомому сыщику всю свою жизнь.

— Куда же вы собрались поступать? — осведомился Лапшин.

— Я… меня интересует искусство… Например, Институт истории искусств… Я бы…

— Да, искусство! — задумчиво подтвердил Лапшин. — Нынче многих искусство интересует. Вот рецидивист Невеста тоже в киноактеры метил…

Сема молча немножко обиделся. «Странные ассоциации», — подумал он.

— А чтобы дело полезное делать — это мало кто задумывается, — продолжал Лапшин. — Чего, например, лучше — рабочий! Государство наше как-никак не истории искусств государство, а рабочих и крестьян…

— Я и работал на заводе…

— Работал? — усмехнулся Лапшин. — Таких, милый человек, работников нынче хоть пруд пруди — делают себе рабочий стаж. Нет, не то…

— Знаете, — внезапно оживился Сема, — возьмите меня к себе в органы!

Он сидел перед Лапшиным, прямодушный, голубоглазый, насквозь пропахший подсолнечным маслом, толстый и косолапый…

— В пир… в пинкертоны? — спросил Лапшин.

— Ага.

— Молода, в Саксонии не была! — усмехнулся одними губами Лапшин. — У нас работенка, товарищ дорогой, серая, будничная. А вот на работу встать я могу тебе помочь…

И велел позвонить ему по телефону в среду после шести вечера.

Сема позвонил и в четверг уже оформлялся в числе ста комсомольцев, уезжающих на Гидроторф.

Комсомольцев провожали с оркестром. Плакали девушки. Сема торчал в окне и махал веером, купленным перед отъездом в игрушечном магазине. Его лично никто не провожал, но так как провожающих было много, то Щупак не чувствовал себя особенно одиноким. В пути он декламировал Маяковского, пел песни, вывешивал на стенке вагона распорядок дня и ухитрился даже выпустить номер ильичёвки с собственными карикатурами и со стихотворением, кончавшимся так:

Наш паровоз, лети вперед
На торфе остановка.
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.

С.Щупак

— Что ж ты подписываешься? — сказали ему. — Не твой ведь стишок…

— Моя аранжировка, — ответил Щупак, — а если не нравится, напиши другое.

Потом ехали пароходом.

На пристани комсомольцев никто не встретил.

Трое сейчас же решили ехать назад. К ним присоединилось еще несколько человек. Длиннорукий, рыжий комсомолец Гребако заявил, что он «не намерен».

Было уже совсем темно.

Никто не знал, куда идти, хотелось есть. Беленькая девочка Ефремова заплакала.

— Ну что это, — говорила она, — у меня и денег нет…

Начался дождь. Ребята стащили сундучки, баулы и чемоданы под навес. Тут пахло смолой и мышами. Из окошка дежурного доносилось пение:

Очи черные,
Очи страстные…

Сема подошел к окну, отодвинул рукой занавеску и спросил:

— Как на Гидроторф пройти, хозяин?

«Хозяин» лежал на клеенчатом диване с женщиной. У женщины было красное, глупое лицо и растрепанные волосы.

Мужчина играл на гитаре. Гитара лежала у него на животе, длинная георгиевская лента висела до самого полу, на стуле поблескивала банка с черным пивом.

— Послушайте, — во второй раз крикнул Сема, — как пройти на Гидроторф?..

Мужчина поднялся и, размахивая гитарой, подошел к окну.

— Просто, — сказал он, — пойдешь…

— Ну?

— На легком катере…

— Ну?