Наши знакомые

— Что же трудно? — беспокойно спросила Антонина.

— Все трудно, — обернувшись к ней, произнес Степанов, — Охранять социалистическую законность — дело нелегкое. А домой придет — один! — с укором добавил Степанов. — Холостой человек, неженатый…

Погодя невесело усмехнулся:

— Вроде меня — в этом смысле.

Посидел еще, покурил, потом жестко произнес:

— Вы извините меня, но я так считаю, что если люди любят друг друга и, прошу прощения, с ума сходят, то нечего им различные антимонии разводить, а надо друг к другу очертя голову ехать. Вот так. Будьте здоровы…

…В сентябре Первый медицинский институт объявил дополнительный прием. Антонина подала заявление и была допущена к испытаниям. Сидоров сказал, что это очень трудно, почти невозможно — и работать, и учиться, — но все-таки отчего не попытаться, раз «так уж загорелось».

— Но имей в виду, товарищ, — сказал он в заключение, — будь любезна учесть, что до весны я тебя с работы не сниму, хоть удавись. Человека на твою должность у меня сейчас нет — сама должна понять.

Испытания она выдержала.

Это было действительно неимоверно трудно — и учиться, и работать. У нее была хорошая помощница — беленькая веселая немка Хильда, но Антонина не могла на нее совсем положиться. А главное — было жалко упускать, передоверять свое привычное любимое дело, чувствовать себя в нем немного посторонней, чего-то уже не понимать — это было очень трудно и обидно.

Мучило и то, что Федя все больше отвыкал от нее.

Но она все-таки училась.

Ездить нужно было далеко, и вставала она теперь еще раньше, чем прежде, сонная — так хотелось еще поспать. Прямо из института возвращалась на комбинат, здесь же обедала, здесь же в кабинетике наскоро что-нибудь болтала с Федей, тормошила его, целовала в нос, спрашивала:

— Ты меня любишь, серенький? Или совсем забыл? Говори сейчас же!

— Что же тебе говорить?

— Любишь или нет?

— Ух ты, моя мама, — говорил Федя, — ух ты…

— А любишь?

— Не знаю.

Она отворачивалась, чтобы он не видел ее лица, и быстро говорила:

— Ну, иди играй, милый! Иди, голубчик! Мы еще с тобой поболтаем.

— Когда?

— Сегодня.

— А когда сегодня?

— Потом. Вот я освобожусь немножко — и поболтаем. Иди, серенький, иди.

— Потом ты заниматься будешь, — кисло говорил Федя, — я же знаю. И опять пошлешь меня к Олечке вечером. А на что мне Олечка, когда она такая корова-зарёва?

— Не пошлю. Будем сегодня с тобой.

— Да ну, — говорил Федя, — знаю я…

И нижняя губка у него начинала так дрожать, что Антонине казалось, будто у нее сейчас же разорвется сердце.

До вечера к ней приходили то матери, то Иерихонов, то Хильда, она сама бегала по массиву, по мастерским, по квартирам, звонила по телефону, толковала с Вишняковым, и, когда наступал поздний вечер, она бывала уже совсем уставшей, а еще нужно было сидеть и заниматься — очень не давалась латынь, трудно было с анатомией…

И тут во многом ей помогала Женя.

Перед началом весенних зачетов они вдвоем с Женей несколько вечеров до поздней ночи просидели в секционном зале института над трупом — препарировали фасции. Женя говорила, что она с удовольствием делает это, что ей полезно самой кое-что вспомнить, так как многое она позабыла, но Антонина знала, что Женя ничего не позабыла, что она очень устает в своей клинике и что препарирует она только для нее, для Антонины. И теперь это ее совсем не трогало, хотя она и очень благодарна была Жене. Ей казалось теперь, что так должно быть, что иначе нельзя: ей казалось, что и она, и Женя, и все делают общее дело, и не все ли равно, в конце концов, кто кому помогает. Понадобится — она кому-нибудь поможет.

Весна наступила теплая, душная, с туманами. Уже цвела черемуха в институтском парке и дважды были грозы.

Как-то Антонина сказала Жене:

— Если нынче я его не увижу, не знаю, что сделаю…

Блеснула глазами, уронила себе на колени стакан с горячим чаем и расплакалась.

— А если ты сама? — спросила Женя.

— Что сама?

— Сама возьмешь и поедешь?

— Но он же не зовет?

И дрожащими руками она вытащила из сумочки две телеграммы. В одной было написано, что Альтус выезжает завтра, в другой — что все совершенно благополучно, только приезд откладывается на неопределенное время.

Женя на мгновение закусила нижнюю губу, потом приказала:

— Поезжай! Об мою голову! Ты выедешь, а я дам ему телеграмму, чтобы встречал. Вам больше нельзя мучиться врозь.

Билет Антонина получила жесткий — до Беслана, через Харьков — Ростов — Минеральные Воды. Из Орджоникидзе Женя советовала ехать по Военно-Грузинском дороге автобусом до Тифлиса, а там одна ночь до Батуми. Таким образом экономилось трое суток пути.