Наши знакомые

— Садитесь, — говорил он, радушно и широко улыбаясь, — я сейчас освобожусь, и тогда будем разговаривать. Вот сюда, на диван… Антон Антоныч, усадите гостей… Наденька…

Женщина, которую Аркадий Осипович назвал Наденькой, тотчас же подсела на диван к Антонине и заговорила с ней так просто и так легко, как умеют разговаривать с незнакомыми только актрисы. Антон Антоныч, старик с круглой седой бородкой, одетый в докторский халат и в валенки, что-то убирал в саквояж и все время кланялся и извинялся.

— Не обессудьте, потревожу, — бормотал он, собирая в свой чемодан парики, волосы, пудру и какие-то тряпки…

Аркадий Осипович сидел перед зеркалом, подперев лицо ладонями, и слушал. Маленький, лысый мужчина с фарфоровым, неживым личиком что-то быстро и равнодушно говорил ему, поглядывая порою в блокнот и делая в блокноте какие-то отметки длинным карандашом.

— Это кто? — тихо спросила Антонина.

— Не знаю, — раздраженно ответила актриса, — ужасный ферт.

— А подите вы к черту, — вдруг крикнул Аркадий Осипович и вскочил, загремев стулом. На секунду стало тихо. Потом лысый о чем-то заговорил так быстро и шепеляво, что Антонина не могла понять ни слова. Бормоча, лысый прижимал одной рукой к груди блокнот, а другой все поддевал воздух снизу вверх, а потом точно ссыпал этот воздух на пол.

— И что же? — спросил Аркадий Осипович.

В дверь постучали, вошел высокий усатый старик и положил на умывальник огромный букет чайных роз. Через минуту он опять постучал и положил на умывальник еще букет. Потом принес два букета сразу.

— От кого? — спросила артистка.

— У директора в кабинете лежали, — сказал старик, — с самого антракта. Якись барышни чи дамочки.

Наконец лысый ушел.

За ним ушла и артистка. Аркадий Осипович закурил папиросу, потер лицо ладонями и усмехнулся.

— Ну что, понравился вам спектакль? — спросил он, думая о чем-то своем.

— Понравился.

— А я вам понравился?

— Понравились.

— Вот этому гражданинчику не понравилось, — сказал Аркадий Осипович, — вот лысому-то этому… Не вскрыта, говорит, сущность. Нужно, говорит, было вскрыть…

Он помолчал, потер еще лицо ладонями, зевнул и, точно позабыв о девочках, принялся ходить из угла в угол.

— А Надя где?

— Ушла.

— Куда?

— Не знаю.

— Обидно, — сказал артист о чем-то другом, — глупо.

В дверь постучали. Заглянул круглолицый человек в очках, засмеялся рассыпчатым смехом и, сказав что-то о «гимназисточках», исчез.

«Это мы гимназисточки, — подумала Антонина, — это он про нас».

— Познакомьтесь, Аркадий Осипович, — робея, сказала она, — вы, кажется, незнакомы? Это моя подруга, Рая Зверева.

До самой последней секунды Рая думала, что женщина, когда ее знакомят, вставать не должна, но в последнюю секунду вдруг решила, что встать надо непременно, и вскочила с диванчика с такой поспешностью, что Аркадий Осипович вздрогнул, но тотчас же учтиво улыбнулся.

— Очень рад, — сказал он, пожимая Раину, точно неживую, сложенную дощечкой руку, — очень рад. Вы тоже учитесь?

— Тоже.

— В школе?

— В школе.

«Как у нее платье задралось, — с волнением думала Антонина, глядя на загнувшийся подол Раиного трикотажного платья, — вот неловкая, правда…»

Старик в белом халате, про которого Антонина думала, что он врач, оказался театральным парикмахером. Низко и почтительно поклонившись Аркадию Осиповичу, он ушел. Артист повязал галстук, обтер лигнином густо напудренное лицо, ловко, не глядя в зеркало, причесался, засвистел и вдруг, оборвав свист, спросил:

— Ну, товарищи, что же мы будем делать?

Девочки молчали.

Артист опять засвистел, что-то быстро и ловко выстукал подошвами остроносых лаковых туфель, сел на мраморный рукомойник и, поблескивая глазами, сказал:

— Только, пожалуйста, не воображайте!

— Что не воображать?

— Не воображайте о себе больно много.

— Мы не воображаем о себе, — сказала Антонина, — вовсе не воображаем.

— Ох, воображаете!

— Ох, не воображаем, — басом сказала Зверева.

Артист улыбнулся.

— Вы не пионерки?

— Я комсомолка, — сказал Рая, — а Старосельская нет.

— Почему же вы, Старосельская, не комсомолка?

— Так. Вышло как-то так. Я ведь в школе не учусь. Я теперь живу одна.

Аркадий Осипович, видимо, не понял ее, так как вдруг рассердился и раздраженно передразнил:

— Одна, одна, что с того, что вы одна живете? Вы еще девочка, и это отлично. Чем скорей вы станете взрослой, тем хуже… Я вот начал бриться в четырнадцать лет, до того мне хотелось поскорее стать взрослым, а вырос — и жалко. Очень все-таки хорошо, когда все казалось новым и невиданным. А сейчас я уже все видел, даже лягушек ел в Париже — вот как.

— Лягушек? — удивилась Рая. — Я читала, что лягушек едят, но никогда не встречала таких людей, которые сами бы ели лягушек. Противные?

— Нет, вкусные.

— Как же их едят? — спросила Рая.

— Да просто вилкой.

— С уксусом, что ли?

— Почему с уксусом? Просто желе такое делается — и едят… У них только окорочка едят…

Потом он рассказал о Париже, о Ривьере, о Венеции, о Брюсселе и еще о многих замечательных городах, в которых бывал.

— Господи, сколько вы всего видели, — вздохнув, сказала Антонина, — даже и не верится.

Артист молчал.