Наши знакомые

Внизу — огромный, серый и чуть грустный — под бледно-голубым небом гремел Ленинград.

— А это что за улица? — спросила Антонина. — Зеленина? — И, не дожидаясь ответа, пропела:

Улица, улица,
Улица Зеленина…

— Не так поется, — поправил Пал Палыч, — улица-то улица, но не Зеленина, а Песочная.

«И все-то он знает, — усмехнулась Антонина, — не человек, а записная книжка…»

Посидев еще немного, она аккуратно сложила плед, поправила подушку на диване, причесалась перед зеркалом и, вздохнув, ушла.

Потом еще долго от пледа пахло ее духами. Запах был едва слышен, тонок и легок. А за стеной Антонина стала часто петь:

Улица, улица,
Улица Песочная.

«Запомнила!» — радовался Пал Палыч.

А она все думала и думала свои невеселые думы и иногда так задумывалась, что вдруг роняла тарелку, или платяную щетку, или мыло…

«Может быть, правда повеситься?»

И узкие брови ее сходились над переносицей.

Как-то под вечер Барабуха, пыхтя, принес два больших чемодана и сказал, что Скворцов велел поставить их куда-нибудь в надежное место.

— В какое «надежное»?

— Ну… сховать…

— Спрятать?

— Эге ж…

— Почему?

Барабуха вытирал потное лицо и шею платком и сконфуженно улыбался.

— Чьи они?

— Наши.

— Чьи «наши»?

Барабуха молчал.

Антонина зажгла электричество, велела Барабухе поставить чемодан на стул и потребовала ключ.

— Что вы, — сказал Барабуха, — ключ разве у меня бывает? Ключ у Лени.

Антонина принесла из кухни секач и принялась ломать замок на чемодане. Барабуха укоризненно вздыхал. Когда крышка чемодана отскочила и часть замка со звоном упала на пол, Барабуха попросил у Антонины, чтобы она сказала Скворцову все как есть, так как он, Барабуха, ни при чем.

— А то влетит.

В чемодане были часы, галстуки, чулки, два великолепных костюма, три пары туфель, материи, много духов, пудра и какие-то лекарства.

— Что же это такое? — с недоумением спросила Антонина.

— Как «что»?

— Да вот эти вещи? Откуда они? Это Скворцова? Что, он купил, что ли?

— Купил, — улыбаясь, сказал Барабуха, — уж, конечно, не украл.

— Зачем же ему столько часов?

— Чудная вы! Продаем.

— Продаете?

— Ну да… Или вы не знаете?

Она смотрела на него с недоумением. Вдруг Барабуха перегнулся к ней через стул, на котором стоял чемодан, и поманил ее пальцем.

— Что? — испуганно спросила она.

— Этим живем, — сказал Барабуха, — Леня возит, а я торгую помаленьку. Это ж заграничное!

— Контрабанда!

— А что ж, — обрадованно сказал Барабуха, — конечно, контрабанда. Часики вот, — он вынул из чемодана плоские квадратные часы и подбросил их на ладони, — нынче на них мода…

Ночью, когда Скворцов вернулся домой, Антонина сказала ему, что, если завтра же все контрабандные дела не будут кончены, она пойдет и заявит в милицию.

— Какие контрабандные?

— А ты не знаешь?

Он молча отвернулся от нее и заснул. Утром, за завтраком, она повторила ему то, что сказала ночью. Скворцов усмехнулся, назвал ее дурой и ушел. После обеда Барабуха привел двух пожилых, седобородых, людей. Антонина поняла, в чем дело, и побежала к Пал Палычу, но Скворцов нагнал ее в коридоре и, больно схватив за руку, зашептал:

— Дрянь паршивая! Настучала? Для тебя стараюсь, для семьи. Мне-то самому что нужно? А ребенок будет, тогда как? Ребеночек? А?

Ей стало противно, она вырвалась и заперлась в ванной. Скворцов два раза дернул дверь, выругался и ушел в комнату. Когда она вернулась, седобородых уже не было. Барабуха пил коньяк. Скворцов лежал на кровати и свистел «Качели».

Теперь люди приходили почти каждый день, она даже поила их чаем и запирала за ними дверь. Один толстый приходил четыре раза подряд. На пятый он принес ей коробку шоколадных конфет. Вечером, когда Скворцов ушел, она открыла коробку и съела все конфеты, до одной, с любопытством разглядывая шоколадные арфы, скрипки, флейты, барабаны, литавры. Ей как-то уже было все равно. Она стала вялой, больше не пела, как раньше, и совсем не плакала. Беременность испортила ее лицо — щеки пожелтели, глаза перестали блестеть, ходила она тяжело, переваливаясь, и подолгу с удовольствием лежала в постели, ни о чем не думая, наслаждаясь покоем, истомной ленью, неожиданными движениями ребенка в себе. «Милый, — иногда шептала она, — ножкой ударил». И задремывала на спине — ей казалось, что ребенку так удобнее…

Вечерами, оставаясь одна, она шила маленькие чепчики, распашонки, кроила подгузники и пеленки или просто сидела в кресле и представляла себе разные картины из собственного детства: как папа купил себе новый костюм; как он учил ее варить солянку; как она поступила в школу.

Однажды она записала все расходы за день и решила, что, пожалуй, стоит всегда все записывать — интересно. Купила узенькую книгу и записала: «23 апреля — рынок».

Скворцов увидел книгу и потрепал Антонину по щеке. Она лениво усмехнулась и отвела его руку.