Наши знакомые

— А вы, товарищи, собственно, чего дожидаетесь? — повернувшись к дивану, спросил Ярофеич. — Вот, в частности, ты, Гартман?

— Я ничего не дожидаюсь…

Лиза встала, одернула платье и неторопливо вышла. За ней вышли и остальные. Ярофеич велел Антонине сесть, запер дверь изнутри на ключ, закурил папиросу и сел на край стола.

— Верно, украли? — спросил он и заглянул в глаза Антонине. — Может, протратила? А?

— Украли.

— А если я не поверю? — медленно сказал Ярофеич. — Если я подумаю, что деньги у тебя не украли? Я ведь тебя не знаю, а отвечать за деньги мне. Протратила деньги, а? Давай сознавайся, лучше будет, чего там, право…

— Протратила, — сказала Антонина и опять улыбнулась жалкой и дрожащей улыбкой.

— Не ври, — крикнул Ярофеич и стукнул кулаком по столу, — дура!

— Но если вы сказали, что вам отвечать, — сдерживая дрожь в голосе, заговорила Антонина, — а я же…

— «Я же», «я же»! — крикнул Ярофеич. — Ты бы еще при Лизе Гартман сказала, что протратила. Грех тяжкий, черт бы подрал, не видишь разве, что в клубе делается? Идиоты слепые, политического чутья ни на грош, марксисты липовые, о классовой борьбе забыли! Разложили нам клуб. В драматическом кружке сплошь нэпманы, шелковые чулочки, брюки дудочками, скоро до того дело дойдет, что фокстрот примутся танцевать и танго. Ну, чего смотришь?

— Я… я не понимаю… — тихо произнесла Антонина.

— Не понимаешь? А пора понимать! Ты про революцию, например, слышала? То, что каждый мало-мальски сознательный человек первоисточниками называет, — читала? Господи, Никола милостивый, хоть бы отпустили меня обратно на завод от вашей культуры! Пойми ты, гримаса мещанской жизни, филистер в клубе, пойми, у нас клуб для трудящейся молодежи, для рабочей, а они, осколки разбитого вдребезги, лишенцы там всякие, пользуются тем, что культурнее, что с детства нянчили их бонны и гувернантки, музыке учили, красивым манерам. Э, да что с тобой толковать, когда ты азбуку коммунизма в руках, наверное, не держала…

И неожиданно спросил:

— Как ты считаешь, у тебя классовое самосознание есть?

— Наверное, нет — или почти нет…

— Отец кто был?

— Отец мой был бухгалтером, — глотая слюну, ответила Антонина. — Мне тогда говорили — из прослойки…

— «Из прослойки»! — передразнил Ярофеич.

Потер лицо большими жесткими ладонями, подумал и сказал:

— Сейчас ты, брат, трудящаяся. Уборщица! И гордись этим! Ты человек труда, факт? Факт! Значит, развивай в себе всемерно классовое самосознание. Поняла?

— Поняла.

— Ничего не поняла. Ввалилась и бух при Гартман. Ведь это сейчас все гартмановские таланты узнают. «Уборщица наша проворовалась!» И станут на этом играть. Специально для них, для буржуйского их удовольствия…

Когда она поворачивала ключ в замке, Ярофеич окликнул ее и сердито посоветовал держать себя в руках и ни на что не обращать внимания.

— Вся эта дрянь последний спектакль играет, — добавил он, — отыграет — и разберемся, несмотря на истерики и всякие ихние штуки. Кое-кого исключим, атмосфера будет очищена, оздоровим обстановку. И вообще… плюй на них, не переживай больно много, не стоят они этой чести.

— Хорошо, — тихо сказала Антонина.

Но она не смогла «плюнуть на них», как советовал Ярофеич, и, когда кто-то из подруг Лизы Гартман прозрачно намекнул, что они все понимают, почему Ярофеич с ней заперся в своем кабинете, а потом дело замял, Антонина не выдержала и ушла домой — в свою пустую и холодную кафельную кухню.

22. Я ее дядя!

Барабуха вспомнил, что к Скворцову приходила Антонина, только на третий день вечером.

— Что ж ты, сука, молчал? — бледнея от злости и медленно подходя к Барабухе, спросил Скворцов.

— Позабылся…

— Дурак!..

К удивлению Барабухи, Скворцов не ударил его, а только отшвырнул прочь от вешалки, накинул пальто и исчез.

Антонины не было дома.

Скворцов пошел через час и опять не застал. Барабуха сидел на своем стуле у двери и с опаской поглядывал на бегающего по комнате Скворцова. Потом Скворцов налил себе коньяку, выпил, сплюнул и лег на диван. Барабухе очень хотелось коньяку, но он боялся попросить.

— Может, уже вернулись, — сказал он, надеясь, что Скворцов уйдет, а ему удастся тем временем украсть рюмку коньяку.

Скворцов молчал.

Только на четвертый раз он застал Антонину. Дверь опять отворил Пюльканем.

— Дома?

— Дома.

Скворцов повесил пальто, пригладил волосы и постучал в кухню. Ответа не было. Он постучал еще и прислушался, но ничего не услышал, кроме шагов Пюльканема. Тогда он распахнул дверь и вошел.

На плите, застланной тонким бобриковым одеялом, одетая, лежала Антонина. Глаза ее внимательно смотрели на Скворцова.

— Здравствуйте, — тихо сказал Скворцов.

Она не ответила.

Он подошел к ней и взял ее руку. Рука была суха, шершава и горяча.

— Заболели? — спросил он.