Наши знакомые

На него можно было вполне положиться. И миллионер, и его этуаль, и генерал свиты его величества в штатском, и министр финансов, и железнодорожный туз заказывали по телефону отдельный кабинет непременно с Пал Палычем. Секретная полиция не могла состязаться с этими тузами: они платили сотенные, а жандармский полковник — трешницы. И потому на вопрос, с кем было в кабинете номер четыре некое лицо, Пал Палыч лишь пожимал своими широкими плечами и не стесняясь позевывал. Запонки на его рубашке были с бриллиантами, а жандармский полковник носил какие-то хризолиты.

Золотая петербургская и московская молодежь побаивалась Пал Палыча и заискивала перед ним. Иногда он записывал на какого-нибудь графчика год, полтора, два. И поражал его в самое сердце ничтожностью общей суммы долга — не приписывать же, в самом деле, не марать себя, рассуждал Пал Палыч. Получив наследство, молодой, хороших кровей жеребчик вручал Пал Палычу сумму значительную, намного превышавшую запись. Пал Палыч, не считая, совал деньги в карман фрака, не благодарил, чувствительные сцены были не в его характере. Его сиятельство более не изменяло Пал Палычу, риск, разумеется, окупался многократно.

Лицо и прическу Пал Палыч сделал себе в самом начале своей карьеры, в скромном, английского типа ресторане. От рождения он был немного близорук, это только помогло ему — очки на молодом, длинном и белом лице выгодно отличали его от остальных лакеев. Он не был похож на них ни манерами, ни тоном, ни внешностью. Никто не называл его «человеком», «любезным», «милым» — это было бы дико и, пожалуй, смешно, а смешными баре, как известно, бывать не желают.

С лакеями Пал Палыч разговаривал холодно, коротко и резко, брезгуя их обществом и презирая их радости и горести, их беды и надежды. Ни разу не ходил он ни к кому на именины, на крестины, на свадьбу, даже на похоронах не бывал. Он не пил, не курил, не воровал денег у пьяных гостей, не приписывал к счетам, не делился со своими сотоварищами размышлениями о кутежах и «чертогонах», о букетах роз из Ниццы и кулонах с бриллиантами, об автомобилях и рысаках, об акциях на нефть и каменный уголь…

Он жил сам по себе, отдельный человек, одержимый своей тайной, нелегкой страстишкой…

И любви он не знал. На Васильевском, в маленьком деревянном флигеле по Косой линии, жила его содержанка, неудачливая француженка — бонна Адель. Вечно она возилась с птицами. Пал Палыч был добр к ней, и она никогда ему не изменяла. К тому же она великолепно крахмалила белье — это, пожалуй, было самым существенным в их отношениях.

В тысяча девятьсот восьмом году его пригласили в новый ресторан. Он потребовал годовую заграничную командировку для усовершенствования. К этому времени он уже свободно изъяснялся по-английски, по-немецки, по-французски — тут тоже помогла Адель. В Берлине он месяц присматривался к постановке ресторанного дела в «Отель Адлон», из Берлина он уехал на Ривьеру, и за три месяца побывал в наиболее фешенебельных местах Французской и Итальянской Ривьеры и на Корсике. Никто не знал, кто он такой на самом деле. У него были документы на чужое имя — он изображал богатого русского гурмана, втирался в доверие шефов кухни, постигая тайны закрытых блюд, подолгу просиживал в ресторанах, а по ночам записывал все достойное внимания в толстую кожаную тетрадь. Потом он поехал в Лондон и поступил лакеем в «Крайтириен». Там он прослужил полгода. В Петербург он приехал осенью, побрился, принял ванну, переоделся и на лихаче поехал в ресторан. Двое суток он почти не выходил из кабинета хозяина. На третий день план переоборудования кухни, системы обслуживания посетителей и нового декорирования главного зала был закончен. Отслужили молебен. Пал Палыч стоял во фраке, в лаковых туфлях, рядом с хозяином, спокойно смотрел на священника. Хозяин размашисто крестился и вздыхал.

Успех нового дела ошеломил хозяина.

Пал Палыч был старшим метрдотелем и получал шесть тысяч в год. Его приглашали к Донону, к Контану, на «Виллу Родэ». Он докладывал хозяину. Хозяин прибавлял ему жалованье, и Пал Палыч оставался.

Через два года он опять уехал, но уже в Америку. Когда он вернулся, хозяин умер, и вдова со слезами просила его войти в дело. Он отказался наотрез. Он хотел служить. Тогда она уговорила его принять директорство. Он ездил в венской лаковой коляске покойного хозяина — это было желание вдовы, — но по-прежнему ничего себе не позволял: не курил, не пил и жил всего в двух комнатах.

В тысяча девятьсот тринадцатом году к нему домой заехал делец и маклер Вениамин Леопольдович Шумке. Был теплый летний вечер, Шумке сосал черную сигару, зычно хохотал, хлопал Пал Палыча по колену и уговаривал до поздней ночи. На следующий день Пал Палычу вручили задаток — пять тысяч рублей. К осени хозяйка была разорена до нищеты и продала ресторан Шумке. Пал Палыч получил двадцать тысяч и поступил директором-распорядителем к «Донону».