Наслаждение («Il piacere», 1889)

Оба рта вспомнили прежние слияния, эти ужасные и сладкие слияния, которые продолжались до удушья и вызывали в сердце мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворившегося плода. Чтобы продлить глоток, сдерживали дыхание. Карета из улицы Мачелли свернула в улицу Гритона, потом в Сикстинскую и остановилась у дворца Цуккари.

Елена быстро оттолкнула юношу. Несколько измененным голосом сказала:

— Вылезай. Прощай. — Когда придешь? — Кто знает!

Слуга открыл дверцу. Андреа вышел. Карета повернула снова по той же Сикстинской улице. Андреа, весь дрожа, с глазами, все еще плававшими в истомном тумане, смотрел не появится ли в окошке лицо Елены; но ничего не видел. Карета скрылась из виду.

Поднимаясь по лестнице, он думал: — Наконец-то, она обращается! — В голове у него оставалась как бы мгла опьянения, во рту оставался вкус поцелуя, в зрачках его оставалась молния улыбки, с которою Елена набросила ему на шею эту своего рода блестящую и соблазняющую змею. — А Донна Мария? — Неожиданным наслаждением он, конечно, был обязан сиенке. Без всякого сомнения, в глубине странного и фантастического движения Елены таилось начало ревности. Может быть, боясь, чтобы он не ускользнул от нее, она хотела связать его, приманить, снова зажечь жажду. Она любит меня? Или не любит? — Да и на что было ему знать? Какая польза в том? Очарование уже было нарушено. Никакое чудо не в силах будет воскресить хотя бы малейшую частицу умершего счастия. И ему ничего не оставалось, как заняться все еще божественным телом.

Он долго с удовольствием останавливался на происшедшем. Ему в особенности нравилась изящная и своеобразная манера, с которою Елена придала обаяние своему капризу. И образ боа вызвал образ косы Донны Марии, разбудил вихрем все его любовные мечты об этих роскошных девственных волосах, которые когда-то заставляли млеть от любви воспитанниц флорентийского монастыря. И снова, он смешал два желания; лелеять мечту о двойном наслаждении; предвидел третью, идеальную Любовницу.

Впадал в задумчивое настроение духа. Одеваясь к обеду, думал: — Вчера большая сцена страсти, почти со слезами; сегодня маленькая немая сцена чувственности. И я сам казался себе вчера искренним в чувстве, как до этого был искренен в ощущении. Более того, даже сегодня, за час до поцелуя Елены, я пережил высокое лирическое мгновение подле Донны Марии. Ото всего этого не осталось ни следа. Завтра, конечно, начну с начала. Я — хамелеон, я химеричен, непоследователен, бессвязен. Любой мой порыв к единству всегда окажется тщетным. Мне уже необходимо примириться с этим, мой закон заключается в одном слове: НЫНЕ. Да будет воля закона.

Смеялся над самим собою. И с этого часа начиналась новая стадия его нравственного убожества.

Он пустил в ход все свое нездоровое воображение, без малейшего стеснения, без малейшего отступления, без малейшего угрызения. Чтобы заставить Марию Феррес отдаться ему, прибег к самым изощренным уловкам, к самым тонким козням, обманывая ее в самых душевных движениях, в духовности, в идеале, в сокровенной жизни сердца. Чтобы с одинаковою быстротою преуспеть в приобретении новой любовницы и в возврате прежней, чтобы воспользоваться всеми обстоятельствами в том и другом стремлении, он пошел навстречу множеству несвоевременных вещей, препятствий, странных случаев; и чтобы выпутаться из них, прибег ко лжи, ко множеству выдумок, пошлых уверток, унизительных уловок, подлых козней. Доброта, вера, чистота Донны Марии не покоряли его. В основу своего обольщения он положил стих из псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и я буду белее снега». Бедная женщина думала, что спасает душу, искупает сознание, очищает своею чистотою запятнанного человека; еще глубоко верила этим незабвенным словам в парке, в это крещение любви в виду моря, под цветущими деревьями. И эта самая вера подкрепляла и поддерживала ее в неумолкавшей в ее сердце борьбе христианки; освобождала ее от подозрения, опьяняла ее своего рода чувственным мистицизмом, в который она влагала сокровища нежности, всю напряженную волну своей истомы, самый сладостный цвет своей жизни.

Андреа Сперелли может быть впервые встретил истинную страсть; впервые встретил одно из этих редчайших великих женских чувств, которые озаряют прекрасною и грозною молнией серое и изменчивое небо людской любви. Он не тужил об этом. Стал безжалостным палачом самого себя и бедного создания.

Что ни день — обман, подлость.