Наслаждение («Il piacere», 1889)

Но он никогда не впадал в более беспокойное, более неопределенное, более смутное расположение духа; никогда не испытал в душе более неприятной неудовлетворенности, более назойливого недуга; как никогда не испытывал более ожесточенных приливов гнева на себя и движений отвращения. Иногда, в усталый одинокий час он чувствовал, как из самой глубины, точно нежданная тошнота, поднималась горечь; и он только и делал, что смаковал ее, вяло, не находя в себе силы прогнать ее, со своего рода сумрачно покорностью, как больной, утративший всякую веру в исцеление и решившийся жить своим собственным недугом, замкнуться в своем страдании, углубиться в свое смертельное бедствие. Ему казалось, что старая проказа снова поразила всю его душу, а его сердце снова опустело, чтобы не наполниться больше никогда, непоправимо, как продырявленные мехи. Чувство этой пустоты, несомненность этой непоправимости возбуждали в нем порою своего рода отчаянное озлобление, а за ним и безумное омерзение к самому себе, к своей воле, к своим последним надеждам, к своим последним мечтам. Он достиг ужасного мгновения, благодаря неумолимому напору жизни, неутолимой страсти жизни; достиг рокового мгновения спасения или гибели, решительного мгновения, когда великие сердца обнаруживают всю их силу, а малые сердца — все их ничтожество. Он дал одолеть себя; не нашел в себе мужества спастись произвольным порывом; весь во власти страдания, убоялся более мужского страдания; снедаемый отвращением, боялся отказаться от того, что было для него отвратительно; тая в себе живой и безжалостный инстинкт разрыва с вещами, которые, казалось, наиболее привлекали его, убоялся удалиться от этих вещей. Он дал обезоружить себя; всецело и навсегда отрекся от своей воли, от своей энергии, от своего внутреннего достоинства; поступился навсегда тем, что оставалось в нем от веры и идеала; и бросился в жизнь, как на большое бесцельное приключение, в поиски за наслаждением, за случаем, за счастливым мгновением, доверяясь судьбе, игре случая, неожиданному сцеплению причин. Но, в то время как, благодаря этому циническому фатализму, он думал воздвигнуть плотину страданию и снискать, если не спокойствие, то хотя бы притупленность, — чувствительность к боли становилась в нем все острее, способность к страданию умножалась, потребности и отвращение возрастали без конца. Он переживал теперь на опыте глубокую истину слов, сказанных им некогда Марии Феррес в припадке сентиментальной доверчивости и меланхолии: — Другие более несчастны; но я не знаю, был ли на свете человек, менее счастливый, чем я. — Он теперь переживал на опыте истину этих слов, сказанных в некое очень сладостное мгновение, когда его душу озарял призрак второй юности, предчувствие новой жизни.

И все же, в тот день, говоря с этим созданием, он был чистосердечен, как никогда; от выразил свою мысль с прямодушием и чистотою, как никогда. Почему же от одного дуновения все рассеялось, исчезло? Почему он не умел поддерживать это пламя в своем сердце? Почему не умел сохранить эту память и уберечь эту веру? Его закон, стало быть, была изменчивость; его дух был как неустойчивость жидкости; все в нем беспрерывно преображалось и изменялось; ему решительно не хватало нравственной силы; нравственное существо его состоялось из противоречий; единство, простота, непринужденность ускользали от него; сквозь все смятение голос долга более не доходил до него; голос воли заглушался голосом инстинктов; совесть, как светило без собственного света, ежеминутно помрачалась. Такова она была всегда; такова же и будет всегда. К чему же тогда бороться с самим собою?

Но именно эта борьба была необходимостью его жизни; это именно беспокойство было существенным условием его существования; это именно страдание было осуждением, от которого ему не уклониться никогда.

Всякая попытка анализировать самого себя разрешалась еще большею неопределенностью, еще большим мраком. При полном отсутствии в нем синтетической силы, его анализ становился жестокой разрушительной игрой. И после часа размышления над самим собою, он становился сбитым с толку, разрушенным, доведенным до отчаяния, потерянным.

Когда утром 30 декабря на улице Кондотти он неожиданно встретился с Еленой Мути, им овладело невыразимое волнение, как бы перед свершившейся поразительной судьбою, точно появление этой женщины в это самое печальное мгновение его жизни произошло по воле предопределения, точно она была послана ему для последней опоры или для последнего ущерба в темном крушении. Первое движение его души было воссоединиться с нею, взять ее снова, снова покорить ее, снова, как некогда, обладать ею вполне, возобновить старую страсть со всем опьянением и со всем ее блеском. Первое движение было ликование и надежда. Потом, немедленно возникло недоверие, и сомнение, и ревность; немедленно он проникся уверенностью, что никакое чудо никогда не воскресит ни малейшей частицы умершего счастья, не воспроизведет ни одной молнии погасшего опьянения, ни одной тени исчезнувшего призрака.