Наследие

Девочка застыла, глотая сперму есаула и шумно дыша носом. Затем медленно, с чмоком выпустила фаллос изо рта. Выдохнула, облизала свои покрасневшие губы и жадно задышала.

Есаул Гузь выключил бластер.

– Аля… – повторил он, убирая член и застёгиваясь.

Стоя перед ним на коленях, девочка подняла на него свои голубые глаза.

– Ты хорошо сосёшь. Кто научил?

– Никото.

– Самоучка, бля? – хохотнул раскрасневшийся есаул. – Что с тобой делать, дочь врагини народа?

– Отпуск, уходо, – попросила она.

Гузь вздохнул, глянул в невозмутимые чёрные щёлки глаз капитана Лю.

– Ты же знаешь, Аля, служба безопасности никого из арестованных врагов просто так не отпускает. И их родственников – тоже.

– Знаён.

Есаул задумался ненадолго.

– А ты в Бога веришь?

– Бого уверо. Мамо веро. Науч.

– Тебя науч?

– Науч.

– Хао. Покажи мне, атеисту, где ваш Бог живёт. Девочка наморщила красивые чёрные брови.

– Ну, живо! Где Бог?

Она подняла палец кверху:

– Там Бого.

– Живёт?

– Живот Бого.

– Закрой глаза, когда говоришь о Боге.

Она закрыла глаза. Есаул нажал кнопку активации бластера и молниеносным, точным движением отсёк ей указательный палец.

Девочка дёрнулась головой и плечами. И посмотрела на свою руку.

– Ну вот… – Гузь поднял обрубок палец с пола, понюхал обуглившийся срез.

И швырнул палец в контейнер.

– Это, Аля, на память о встрече. Тебе и нам.

Девочка молча смотрела на обрубок своего пальца. Покрывшийся запёкшейся плотью, он слабо дымился.

– Ты чего, боли не чувствуешь, дебилка?

Девочка молчала.

Он тронул её носком сапога:

– Чего молчишь?

Она молча рассматривала свою покалеченную руку.

– Разбомблённая, – произнёс ушастый белорус.

– Таких много, – невозмутимо заключил Лю.

– Вали отсюда. – Гузь снова тронул её.

Девочка встала.

– Амат! Отопри ей.

Алтаец отпер ключом тамбурную дверь, открыл. Аля шагнула в тамбур. Дверь за ней захлопнулась, щёлкнул замок. В тамбуре было сумрачно, промозгло, качало, пахло креозотом и сортиром. На стоп-кране нарос иней.

Прижимая раненую руку к груди, Аля взялась другой за холодную ручку, повернула и вошла в пространство, где было чуть светлее и теплее, чем в тамбуре. И воняло не сортиром, а переселенцами.

В вагоне № 13, четвёртого класса, ехали малоимущие, возвращающиеся после войны на свои места. Сидели тесно, семьями, в зимней одежде, с вещами. Здесь русской речи было много. Люди выпивали, празднуя возвращение домой.

– Тю, девка! – весело заметил её подвыпивший пучеглазый мужик в распахнутом тулупе. – Ты чего, в сортире ехала? Али в тамбуре? Зайцем?

– Зайчихой! – сказала круглолицая жена мужика, сочно откусывая от яблока.

Их семейство занимало две лавки, последние перед тамбуром и сортиром. На корзине была расстелена сложенная вчетверо скатерть, и на ней лежали сало, хлеб и яблоки. Большую оплетённую бутыль с самогоном мужик держал на коленях, как ребёнка.

– Ши-Хо, – показала палец Аля.

– В Ши-Хо была? – перестал смеяться мужик.

– Ши-Хо.

– Ироды, – жуя, равнодушно покачала головой жена мужика.

– Ты сама-то откуда, дочка? – спросил седобородый одноглазый дед.

– Я из Хайшеньвэй.

– Сирота, что ль? – спросил мужик. – Куда ты едешь?

– Куда она могёт ехать?! – толкнула мужа жена. – Её ж забрали!

– Ну да, – понял мужик.

– Садись сюды, доча. – Старуха показала узловатой рукой на баул. – Поди, исстрадалась?

– Ты враг народа? – неприветливо спросила крутолобая девочка, ровесница Али.

– Ежели отпустили – не враг, – заключил дед, оглаживая бороду.

– Покажи руку-то, чай, перевязать надобно? – Старуха потянула Алю за куртку.

Аля показала им руку без пальца.

– Бластер, етить твою, – глянул и пьяно кивнул мужик. – Тут и перевязывать неча: запеклося.

– Запеклося, Господи помилуй… – покачала головой старуха.

Женщины усадили Алю на баул. Баул завизжал и забился. Аля вскочила.

– Не бойсь, поросята! – расхохотался мужик. – Садись, не укусют!

Аля села. Поросята повизгивали и шевелились под ней.

– Ну-ка, девка… – Пучеглазый плеснул в кружку самогона. – Глотни от всех болезней. Я те так скажу – пальца нет, зато голова на месте.

– И слава Богу, – пробормотала старуха, мотнув головой, как лошадь.

Мужик протянул Але кружку. Она взяла её здоровой рукой. Мужик налил самогона в стакан, чайную чашку и три пиалы. Его семейство, включая девочку лет четырнадцати, разобрало налитое. Сам он поднял бутыль:

– За мирное небо!

Все, кроме Али, чокнулись с бутылью. И выпили, каждый из своей посудины. Мужик глотнул из бутыли. Аля выпила из кружки.

Некоторые из семейства потянулись к закуске.

– Закуси! – Баба положила кусок сала на хлеб, протянула Але.

Она приняла, подержала и положила на скатерть.

– Поешь, поешь, дочка.

– Не хоч.

– В Ши-Хо они так рассуждают, – заговорил мужик, обращаясь к старику. – Мир подписали, китайцы победили, репарации списали – ДР, АР, якутам. По блату! Политика, понял? А нашему УР – во!

Он показал старику кукиш.

– А казахи? – спросил старик.

– Казахи стоят раком перед Китаем и японцами.

– Так они ж тоже не платят репараций.

– Не платят! – затряс головой мужик. – И не будут!

– Чего ж они тогда раком стоят? – усмехнулся старик.