Наследие

Мередит, испуганная донельзя, плакала навзрыд, слезы потоками текли по щекам. Выпрямившись, Кэролайн прерывисто вздохнула, ноздри у нее побелели. Смерив дочь взглядом, она с размаху дала ей пощечину.

– Миледи! Довольно! – ахнула миссис Придди.

Мередит, потрясенная, молчала, впившись глазами в материнскую юбку, не решаясь отвести от нее взгляд. Кэролайн вновь схватила девочку за руку и, дотащив до ее комнаты, втолкнула в дверь так резко, что Мередит еле устояла.

– Будешь сидеть здесь и не выйдешь, пока не выучишь урок, – ледяным тоном пригрозила Кэролайн. Мередит шмыгнула носом и почувствовала, как пульсирует и болит щека там, где мать ударила ее. – Скверная, порочная девчонка! Никакая мать не смогла бы тебя полюбить.

Последнее, что увидела Мередит, прежде чем дверь захлопнулась, было ошеломленное лицо миссис Придди.

Неделю Мередит продержали взаперти в ее комнате. Прислуге было приказано не давать ей ничего, кроме хлеба и воды, хотя, стоило Кэролайн отвернуться, Эстель и миссис Придди принесли пленнице бисквиты, булочки и сэндвичи с ветчиной. Они гладили ее по волосам, рассказывали смешные истории и смазывали арникой верхнюю губу, распухшую от удара, но Мередит продолжала молчать, а женщины встревоженно переглядывались поверх ее головы. Никакая мать не смогла бы тебя полюбить. Мередит снова и снова повторяла это про себя и отказывалась верить. Она добьется того, что мамочка ее полюбит, твердо решила девочка. Она докажет ей, что она не скверная и не порочная. Она станет хорошей, послушной и самой благопристойной девочкой и таким образом завоюет сердце матери. А лудильщиков она будет сторониться. Это из-за них мама не может ее любить. Они здесь нежеланны. Обессилев, девочка лежала на кровати и чувствовала, что в ней закипает прежняя неприязнь к Динсдейлам, что гнев окутывает ее удушливой пеленой, отбрасывая черную тень на ее сердце.

Эпилог

Кажется, весна все-таки одержит верх. Пройден этап торчащих из грязи нарциссов, осталась позади неделя, в которую нежные цветы на деревьях трепал ветер и поливали дожди, и они гнили розово-коричневой массой на обочинах дорог. Сейчас земля на моем чахлом газоне покрылась еле заметными трещинками, а на ограде сидят едва оперившиеся воробьи, желторотые и взъерошенные. Возможно, я завела бы кошку, если бы не эти нелепые птахи, сидящие плотно, плечом к плечу, точно бусины на нитке. День за днем я слежу за тем, как они растут. На газоне стоят припаркованные мотоциклы, кто-то свалил сюда коробки из-под мебели «собери сам», поэтому травы пока мало, но ближе к лету, думаю, что-нибудь да вырастет. Солнце уже начало слегка пригревать. Я сижу, подставив лицо его лучам, как подсолнух, и начинаю верить, что скоро наступит лето.

Для меня стало облегчением то, что трудные решения были приняты за меня. Их принял Динни. Что я могла сказать Клиффорду и Мэри? Что Генри жив, но стал умственно отсталым, что в рождественские каникулы я видела его не один раз, а им ничего не сказала и понятия не имею, где он теперь? И второй вопрос снят: зачем мне теперь оставаться в усадьбе, если все уехали? Бет, Динни, Гарри. Генри. Но я уехала недалеко. Это решение, подозреваю, я приняла еще раньше. О том, чтобы вернуться в Лондон, даже речи не было. Совсем рядом с Бэрроу-Стортоном сдавался коттедж. Не поражающий красотой, не старинный, но симпатичный. Типичный двухэтажный дом постройки 1950-х годов – две комнаты внизу, две спальни наверху – в конце недлинного ряда таких же коттеджей-близнецов. Две спальни, значит, Бет и Эдди смогут приехать и пожить здесь, а из окна моей спальни открывается потрясающий вид на дальний конец поселка и усадьбу. Передо мной расстилается вся долина с поселком внизу, а сквозь редкие деревья отлично виден угол усадьбы. Теперь, правда, его видно все хуже, так как деревья все гуще покрываются листвой, а дальше тянутся известняковые холмы, с курганом на самом горизонте.