Наследник

— Нет, учитель. Не верю я, что замыслы темные в душе друг мой носит. Нет в нем злобы ни на пиру, ни в сече. Разить — разил, но над безоружными и полоненными не издевался. В беседах ничего плохого ни о ком не сказывал. Сварожич он, мудрый Радогост. Честен, храбр и незлобен. Истинный сварожич.

— Стало быть, доверим ему дружину и княжича младшего? Пусть уводит в небеса свои на битву богов и духов? Восемь сотен животов люда муромского, отцов, братьев, сыновей муромских?

— Надо обратиться к Сварогу! — встрепенулся юный волхв. — Пусть он ответит, прародитель наш! Уж он-то точно знает!

— Боги всемогущи и всеведущи, Избор. Но когда ты просишь их совета, они слышат лишь то, о чем ты спрашиваешь… — покачал головой седовласый волхв. — Подай посох.

— Ты не веришь в волю богов? — подняв палку, протянул ее Радогосту юный волхв.

— Нет лекарства против старости, — ответил седой волхв. — Половина новорожденных умирает во младенчестве. Что ни год, случается или засуха, или половодье, и даже самые искренние жертвы не всегда даруют урожай. Боги любят русскую землю, Избор. Но не все, что они делают, приносит ей пользу. Иди сюда, сядь передо мной… — Он взял юного ученика за подбородок, в упор посмотрел в глаза: — Что нам делать, если при ворожбе Сварог скажет «нет»? Кто станет отвечать за кровь усобицы?

— Но тогда…

— А если восемь сотен безвинных душ сгинет бесследно, кто ответит за них? — не дал ответить Радогост и отпустил его подбородок. — Ступай. Сия тяжесть велика есть для слабых плеч младого отрока. Я буду думать один.

* * *

Между тем положение Зимавы было намного, намного хуже. Заметавшись по хижине старой ведьмы, она выскочила наружу, побежала в город — но уже через полверсты запыхалась так, что упала с ног. Сердце колотилось, как бешеное, воздуха не хватало, болела не только спина или ноги — болело все тело, от головы до пят, словно вспыхивая огненной волной с каждым ударом сердца. Она перевернулась на спину, глядя в близкое небо с ползущими по нему частыми мелкими облаками. Белыми и какими-то расплывчатыми, с неясными краями.

В лицо ударило солнце — Зимава прикрылась от него рукой. Рукой сухонькой и желтой, с пятнами на коже, скрюченными пальцами и грязными по краям ногтями. Мерзкой старческой рукой… Она перекатилась на бок, закрыла лицо ладонями и заплакала.

Она стала старухой, старухой, старухой. Куда бежать? Зачем? Кому она такая нужна? Лесослав ее даже не узнает. Совсем. Он даже не узнает, что ее больше нет. Ведь рядом — ведьма. Ведьма в ее обличии, с ее лицом, руками, телом. С телом, которое он все-таки смог полюбить. Полюбить вопреки самому себе, вопреки проклятию богини, вопреки всему.

И что теперь?

Горло першило, очень хотелось пить. Зимава перевернулась на четвереньки и попыталась вспомнить, где возле дома ведьмы можно попить? Где-то тут был ручей, был пруд в стороне от тропы. Озеро дальше, перед болотом.

Мысль об озере ей понравилась больше всего. Оно было глубже.

Отдохнув еще немного, Зимава поднялась и медленно, приволакивая левую ногу, побрела через пересохший за лето березняк. Тело не слушалось, быстро уставало, раскачивалось, иногда ненадолго теряя равновесие. Но она упрямо шла к своей цели, не колеблясь и не приседая ни на миг, лишь иногда прислоняясь к деревьям для отдыха.

Она увидела впереди воду как раз тогда, когда вернувшийся домой Ротгкхон постучал в запертую калитку. Створка почти сразу распахнулась, Зимава с улыбкой отступила, пропуская его внутрь.

— Хорошая моя, как же я соскучился… — Вербовщик обнял жену, стал целовать ее лицо, подбородок, шею, скользнул ладонью по голове, смахивая платок и запуская пальцы в густые, мягкие и теплые волосы…

— А-а-а-а!!! — вдруг шарахнулась назад девушка, отпихивая его от себя, остановилась, таращась по сторонам шальными глазами. Вскинула перед собой руки, сглотнула, смотря на мужа, словно не узнавая… И вдруг кинулась вперед, повиснув на шее, плача и жарко целуя: — Лесослав, любый мой, родной! Лесослав, Лесославушка! Вернулся! Леший мой ненаглядный, любый мой!

Ротгкхон подхватил ее на руки и понес в дом — навстречу безумию, антисанитарии и невероятной, почти непереносимой страсти.

В этот раз ему некуда было спешить, и они долго сражались, то теряя рассудок, то выныривая из глубин наслаждения, то падая в бездну, пытаясь одолеть друг друга, побеждая и сдаваясь.

Ближе к вечеру их позвала Чаруша — но Зимава, не выходя из опочивальни, крикнула ей взять в подполе горшок с тушеной свининой, поесть с сестрой и потом укладываться. Она была не в том настроении, чтобы жалеть еду и тратить время на заваривание каши или даже репы.

Влюбленные думали, что больше никогда не расстанутся ни на миг — но в конце концов естественные желания оказались сильнее даже самой могучей страсти. В сумерках они спустились вниз, ненадолго разошлись, чтобы потом оказаться за одним столом, напротив друг друга — так и поели, не отрывая друг от друга глаз.

— Иди, — попросила Зимава. — Я должна затопить печь, чтобы к утру была горячей. Иначе еще и завтра все голодные останутся.

— Я помогу.