Наследник из Калькутты

«Прекрасная сеньорита,

недалек час, когда вы почувствуете необходимость в поддержке преданных вам друзей.

Позвольте предостеречь вас против лукавого иезуита Бенедикта Морсини. Попытайтесь правильно истолковать смысл сказки, напечатанной в рождественском приложении «Адвертайзера». Вас окружают опасности и ожидают горести. Умоляем вас сохранить в тайне это обращение, посланное с целью заверить вас в братской привязанности и сердечной любви к вам ваших верных друзей

Алонзо де Лас Падоса

и Теодора де Кресси.»

Изабелла никому не показала письма. В сердцах она разорвала его в клочки и швырнула их в корзинку. Однако по прошествии всего нескольких минут юная леди почувствовала немалое желание снова иметь перед глазами четкий почерк и твердые подписи обоих корреспондентов. Мисс Изабелла страшно рассердилась на самое себя, поборола преступное желание, уронила на руки кудрявую голову и проплакала чуть ли не до самого рассвета.

3

Иностранец с гондолообразными усами взял в Ливорно каюту до Ливерпуля на корабле «Эльмиона». По пути «Эльмионе» предстояла недельная остановка в Марселе... Итальянский портовый город встречал весну — пленительную пору цветения апельсиновых и гранатовых деревьев, благоухания лавров, олив и розмаринов. Мартовский ветер с моря, ласковый и свежий, подхватывал в садах розовые лепестки и осыпал ими ливорнские мостовые. Но щедрость итальянской весны была ничем по сравнению с щедростью, проявленной усатым иностранцем в портовой таверне. На прощанье он показал «этим итальяшкам», на что способен джентльмен, завершающий свой отдых!

Пышное украшение над верхней губой мистера Кремпфлоу топорщилось победительно. Он был доволен собой: прошло тридцать два дня после его продолжительной беседы с доктором Буотти в гостиничном номере, и теперь мистер А. Кремпфлоу имел при себе внушительный мешок крупных итальянских ассигнаций, полученных по чеку в «Банко ди Ливорно». Чемоданы джентльмена уже находились на борту, а сам он был центром внимания всей таверны. Лицо его покраснело, и, расплачиваясь, он швырял монеты на мрамор столика с такой силой, что серебряные скуди могли расплющиться. Щедрость синьора дошла до того, что он напоил и нескольких портовых забулдыг, шумевших за соседними столиками, в том числе голодного, но чрезвычайно веселого малого с плутовским лицом, осыпанным веснушками.

Этот бывалый матрос, отставший от своего корабля и пропивший в таверне последние гроши, пустился провожать британского благодетеля до самого рейда. Они сели в шлюпку, и матрос доставил мистера Кремпфлоу до борта «Эльмионы». По дороге матрос развлекал джентльмена юмористическими историями о своих житейских неудачах в Ливорно.

Когда последняя шлюпка пришвартовалась к трапу «Эльмионы», оказалось, что один из опытных матросов верхней команды не вернулся на борт корабля, вероятно окончив свои дни в какой-нибудь портовой драке.

Капитан и боцман не подозревали, что на берегу два довольно почтенных джентльмена, говорившие по-итальянски с грубыми ошибками, долго убеждали этого матроса не возвращаться на корабль и в конце концов подкрепили свою просьбу весьма увесистым и звонким доводом. Матрос взял деньги, сунул руки в карманы и забыл об «Эльмионе». А веснушчатый провожатый мистера Кремпфлоу перед самым отходом судна обратился с поклоном к боцману и предложил ему свои услуги в качестве матроса верхней команды.

— Бумаги-то у тебя в порядке? — подозрительно осведомился боцман.

— В полном порядке, маат[125], добрые гамбургские бумаги. Удостоверяют мою беспорочную службу на корабле «Альтона».

— Фамилия?

— Таумель. Ханс Вилли Таумель, маат.

— Немец?

— Гамбуржец, маат.

— Давай бумаги.

Матрос достал из-за пазухи бумаги, и боцман, прочитав их, отправился к капитану.

Когда Кремпфлоу вышел из своей каюты, чтобы бросить прощальный взгляд на Ливорно, с высоты нижней реи фок-мачты ему подмигнул новый член экипажа матрос верхней команды Ханс Вилли Таумель. Мистер Кремпфлоу, успевший уже освежиться на ветру и горько пожалеть о лишних скуди, истраченных в порыве напрасной щедрости, сердито отвернулся от веселого немца.

Вскоре к этому разбитному парню подошел рябой и сутулый кок, оказавшийся соотечественником Ханса. Он обратился к новому матросу на языке Шиллера и Гете, но Ханс хлопнул кока ладонью по спине, оскалил белоснежные зубы и весело заявил, что в итальянских водах он решительно намерен изъясняться только на языке прекрасных портовых мадонн этой страны.