Наследник Тавриды

— Не могу одобрить твой круг. — Раевский погрозил приятелю пальцем. — Вигель слывет за человека с противоестественными наклонностями просовывать нитку в иголку, облизывая кончик.

— Друг наш Филипп отличается всюду, где нужны терпение и слюна.

Оба заржали, довольные собой.

— Ах, как я счастлив, что ты в Одессе! Здесь скучно и промозгло. — Пушкин помрачнел. — Я вращаюсь в компании самодовольных дураков из канцелярии наместника, вроде Туманского. Самого видел только раз. Да и не в радость. Важен. Холоден. Занят.

— А графиня? — Раевский почти перебил собеседника, но тот не обратил внимания. — Вы познакомились?

— Нет пока. — Поэт стал в рассеянности грызть зубчик вилки. — Меня приглашали к ним на обед. Да что за веселье при сотне чиновников? То ли дело у милого Инзушки…

— Тебе надо привыкать, — снова перебил приятеля Раевский. — Как в Кишиневе, тут не будет. Открытый дом — открытый стол. Если ты хочешь познакомиться со здешним обществом, придется бывать.

Пушкин отмахнулся.

— На хлебах у Воронцова я жить не стану. Меценатство вышло из моды. Независимость, вот мое кредо. Но я гол как сокол! Отец-каналья не шлет ни копейки. Зарабатывать пером не могу при нынешней цензуре. Просил брата изъяснить родителю, что, право, подыхаю. В Петербурге, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, а он вечно бранился за 80 копеек, которые ни я ни ты для слуги бы не пожалели!

Излив все это на друга, Пушкин затих. Видно, он давно хотел выговориться.

— Ты дичаешь от одиночества, — заключил Раевский. — Я займу тебе триста рублей. С уговором. Не играй сразу.

— Покорно благодарю, — поэт расплылся в горькой усмешке. — Я и так должен Инзову триста шестьдесят. Да Туманскому сорок.

— Твой добрый дедушка простит. И довольно. Поехали в театр. Что там сегодня?

— Марикони поет. Нет, это подлинно чудо! Ты должен услышать.

Белый театр был залит светом масляных фонарей. Сотни плошек, расставленных по карнизу, представляли род иллюминации. Давали «Семирамиду» Россини, и половина одесского гарнизона намеревалась топать по сцене в эскорте царицы Вавилона, блестя доспехами из фольги. Кареты теснились на площади, так что приятели едва пробились сквозь толпу.

— Здесь прекрасная галерка, ей-богу! — твердил Пушкин. — Без мест, без нумерации. Публика сидит на ступенях, как в римском цирке. В патетических местах барышни вскрикивают и можно хватать их за бока!

Раевский посмотрел на него сверху вниз.

— Ты предлагаешь мне, полковнику, лезть на галерку? И хватать барышень за бока?

Поэт сник.

— Мы заплатим за кресла. — Александр вынул кошелек.

Через несколько минут друзья оказались в зале. Первый ряд занимала чиновничья молодежь из свиты Воронцова. Казначеев, Левшин, Лонгинов, Туманский. Все они любезно приподнимались и пожимали Пушкину руку. Приезд Раевского вызвал оживление. Многие не видели его с Мобежа.

— Решил проситься на службу? — с легким превосходством осведомился Казначеев.

— Нет, я птица вольная, — усилив его интонацию, отозвался бывший адъютант.

— Думаешь задержаться?

— Смотря по обстоятельствам. — Раевский вскинул голову и обвел глазами ложи.

Генерал-губернатора с супругой еще не было. Наместнические кресла пустовали. Зато соседние балкончики бенуара занимала самая изысканная публика. Нарышкины, Голицыны, Долгорукие, Гурьевы, Ланжероны, Потоцкие, Собаньские, де Рибас. Русские, польские, французские фамилии. В глазах рябило от нарядов дам и блеска расшитых мундиров их мужей. Впрочем, ложи не отличались от петербургских или киевских. А вот в партер, казалось, выплеснулись самые колоритные типы из порта. Приодетые, чисто вымытые и благоухавшие парижскими духами пополам со стамбульскими благовониями.

Внимание Раевского привлек огромный мавр в алой рубахе, поверх которой красовалась куртка, расшитая золотом. Его необъятное брюхо было обвязано турецкой шалью вместо пояса, а из ее складок выглядывали пистолеты. Другая шаль — белая — окутывала голову гиганта. В тон ей были белые чулки, доходившие до колен.

— Что это за чучело? — поразился полковник.

— Тс-сс, тихо! Это Морали! Египетский корсар, — сообщил Пушкин театральным шепотом. — Мой добрый приятель.

Услышав его голос, Морали довольно заухмылялся. Ему нравилось поражать публику.

— Хочешь, познакомлю?

— Уволь. — Раевский поднял руки. — Он, чего доброго, возьмет меня в плен и продаст на галеры.

Поэт расхохотался.

— Думаю, ему не нужны отставные вояки. Он высматривает здесь товар получше. — Тут Пушкин осекся, потому что в ложу бенуара вступила чета Ризничей, окруженная толпой поклонников жены.

— Смотри-ка, а у этой горбоносой кобылки почитателей не меньше, чем у примадонны! — изумился Раевский. — Вот с кем надо знакомиться.

— Я их знаю, — выдавил Пушкин, почему-то глядя в пол. — Это Иван Ризнич, хлеботорговец из Триеста. Я свел с ним дружбу, когда жил в Кишиневе. В июле он привез сюда жену. Амалию. Дочь венского банкира Риппа. Она не то немка, не то итальянка…

— Не то еврейка, — прищурив глаз, бросил Раевский. — Хороша. Только дылда. Познакомь меня с ними.

— В антракте, — промямлил поэт. — Начинают.