Наследники

По участку носятся дети, свои и чужие, соседские. Длинный стол под соснами уже накрыт скатертью. Вокруг стола лавки, сколоченные из досок. Под руководством Марфы женщины носят приборы и закуски. Александр Павлович сидит в кресле с газетой, смотрит поверх очков. У него вид патриарха, благодушно взирающего на свое царство. Ветерок доносит с Залива запах моря, который смешивается с хвойным запахом леса и разнотравья с луга за околицей.

Марфу гнилостный запах большой воды, «биологии моря», отвращал, а хвойный и травяной она очень любила. Пахло не так, как в Сибири, но отдаленно похоже. В зной даже на сенокосе скошенные травы не дарят дух. Каждая травинка словно запечатывается невидимым сургучом. Но вот солнце перекатилось через небо, покраснело, брызнуло в стороны багряными, оранжевыми и синими всполохами. И травы распечатываются, испускают аромат – такой дурманящий, что никакие духи из склянки не сравнятся. Голова кружится, пьянеешь без вина и готова на всякие глупости. На сенокосе-то и на летних гуляньях за девками и парнями только смотри и смотри – хмельные без вина, они натворят, потом не расхлебают.

Ей редко удавалось короткие минуты постоять у штакетника, втянуть травяной дурман, вспомнить, забыться…

Обязательно кто-нибудь ее зовет, ищет.

Степка:

– Ма-а-ам? А чего ты как блаженная?

Он учился на режиссера и чокнулся на мимических проявлениях эмоций. Мог посреди мужского спора приставать с идиотскими вопросами:

– Вась! Вася! Почему ты бровью дернул? Это удивление или презрение?

Мог поставить в неловкое положение женщин:

– Марьяна, твой взгляд на Виталика? В нем просто жалость или сознание того, что ты смогла бы сделать из этого мужчины героя?

– Клара! Замри! Губки бантиком – великолепно!

Марьяна терялась от его беспардонности. Клара послушно вытягивала губы и таращила глаза.

Василий тыкал в Степку пальцем:

– Бровью я дернул? Следующий раз, если перебьешь, я дерну протезом, врежу тебе меж глаз. Все понял?

– Кстати, об этом загадочном протезе, – подхватывал Степка. – Его кто-нибудь когда-нибудь видел, Васькин протез? Может быть, это скрытый образ?

– Служение искусству, – смеялся Митяй, – требует жертв. На твоем месте, братка, я бы поостерегся некоторых образов.

– Ма-а-ам! – настырничал Степка. – Ты похожа на лошадь, ловящую запахи. Что ты чувствуешь?

– Что ты опять за деньгами приехал, – ответила Марфа. – На что их только тратишь?

– Естественно, на женщин!

– Продажных? – ахнула Марфа, повернулась к сыну и мгновенно перестала слышать запахи.

– В той или иной степени каждая женщина…

– Ни копейки не дам! Александру Павловичу скажу, чтобы он тебе под страхом смерти ни копейки! Ирод!

– Ты меня неправильно поняла! – Степка схватился за голову, принял позу оскорбленного благородного героя. – О, мать моя! Как ты могла допустить…

– Степка, не дури!

Руки безвольно уронил, сплел их, голова упала на плечо, всхлипывает, вот-вот заплачет… Видела уже много раз его представления, доверять нельзя, но обязательно купишься.

– Как ты, моя мать, родившая меня женщина, могла допустить, что я плачу за любовь? – Вмиг передернулся и стал смотреть на небо в мечтательной тоске. – Но неужели жизнь моя столь ничтожна, что я не могу бросить к ногам полюбившей меня богини букет цветов, конфеты, шампанское…

– На свою стипендию бросай, – повернулась, пошла к дому Марфа.

– Мам, мам! – семенил за ней Степка. – Так нечестно! Хоть червонец!

После ужина долго не расходились, не хотелось трогаться с места. Светлая питерская ночь, мягкие тени, мошки кружатся у большой керосиновой лампы, стоящей в центре стола. Светятся окна веранды, а в доме темнота – там спят набегавшиеся за день дети. Запах сгоревшего керосина почти не портит аромат леса и моря. Легкий веселый хмель слегка кружит голову. Хмель от вина или от воздуха? Кажется, что ты находишься в точке высшей благости, мира спокойствия. Ты долго сюда шел, много работал, уставал, ошибался, падал, поднимался и снова шел. И того стоило: оказаться среди родных и близких, вести неторопливую беседу, чувствовать, что все, как и ты, дышат не полной грудью, а втягивают в себя воздух, как пьют сладостный нектар. И никому не хочется спорить, доказывать свою правоту, ломать копья. Хочется говорить о легком и приятном, о высоком и тоже приятном, верить в невозможное: будто эти мгновения не точка на пути, остановка, пересадка, а конечная станция, до которой ты долго добирался, вход в другую жизнь. И дальше: завтра, когда уедешь с дачи, – эта новая жизнь продолжится. Не будет проблем, конфликтов, борьбы честолюбий, злого отчаяния, дурного настроения, усталости от бесполезной суеты. А будут исключительно победы, которые разделят с тобой небесно-прекрасные люди.

«Хорошо у тебя, благодать! Везет вам», – говорят Митяю гости. Словно забыли, какими трудами и нервами достается ему строительство, будто он только и отдыхает под соснами за бутылкой маминой наливки. Если забыли, значит, он все делает правильно. Зачем еще дача, если не ради подобных моментов? В городе так не посидишь.