Наследники

И с пафосом, который всегда являлся на зов его скрипучего голоса, Шварцман стал развивать перед Ларсеном свои прежние мысли о безнравственности европейской цивилизации, позабывшей о заветах Христа.

Слушая его, Георг заметно волновался. Неожиданные перспективы, нарисованные Шварцманом, достаточно ужаснули его. По крайней мере, он ничего не мог ему возразить. И, чтобы прекратить тягостный для него монолог Шварцмана, он перебил его:

— Дорогой Натан, ты немного увлекся. Предоставим Европу далекому суду истории. В конце концов…

Шварцман, в любом возражении находивший для себя пищу, саркастически подхватил:

— Суд истории? Пора уже бросить эти глупые слова — суд истории! Никакого суда истории не существует. Его выдумали для самоутешения политическая ненависть и социальные бедствия. Некогда всем мерзавцам угрожали девятью кругами ада. Когда же в это перестали верить, придумали другую сказку — суд истории. Да и как, в самом деле, история может быть судьей, когда она сама занимается — почти исключительно! — прославлением ловких негодяев? Я больше верю в геологию, чем в историю. По крайней мере, я из геологии наперед знаю, что время от времени будут происходить землетрясения, от которых погибнут и мерзавцы. Это утешает меня.

— Ты что-то далеко заехал, — заметил Георг, утомленный его резким голосом. — Право, если бы ты при мне не пил одно только кофе, я бы подумал, что ты пьян.

— Я же, — злобно заметил Шварцман, — могу тебе на эго ответить, что ты глуп и невежествен. А хуже всего то, что ты не признаешь простой логики, обязательной даже для дурака. И поэтому я ухожу.

— Постой, — с досадой закричал Ларсен. — Ты совершенно невыносим в спорах! Ты какой-то бешеный. Ну, пусть будет по твоему — экономика, борьба за тепло, безнравственная цивилизация и война. Но ведь нам-то с тобой еще рано открывать военные действия? Садись и пей джинджер.

— Не желаю!

— Но я же говорю тебе: ты меня убедил! Согласен: война! И отказываюсь от суда истории. Черт с ней! Дело ведь не в этом. Я, в сущности, хотел поговорить с тобой по другому вопросу, который тоже, то есть не тоже, а просто касается меня. Садись же. Вот твоя рюмка.

— Я не люблю, когда восстают против логики! — сердито, но уже утихомиренно сказал Шварцман. — Ты не чувствителен к очевидностям.

Георгу очень хотелось подсказать ему — «когда восстают против моей, шварцманской логики», — но, чтобы не разозлить его, он промолчал.

— Видишь ли… — сказал он после небольшой паузы. — Я хочу поговорить с тобой о Карен.

— Мысли у тебя летают, как блохи: от Гольфстрема к Карен! — насмешливо обронил Шварцман.

— Ты человек сообразительный, — продолжал Георг, пропустив мимо ушей его замечания. — Как ты думаешь, куда она могла уехать? Она ведь исчезла внезапно. Вернее, просто удрала. Предательски удрала. И не одна, а с Магнусеном. Двойное предательство.

Шварцман поднял плечи вровень со своими красными ушами и ничего не ответил. Но самому себе он сказал: «Если Карен решилась отвергнуть меня, то тебе, богатое ничтожество, и возмущаться нечего».

— «Время любить и время ненавидеть» — так говорил мой предок Екклезиаст, — бесстрастно произнес Шварцман.

— Я же не хиромант и не гадалка. Угадывать не берусь.

Георг вздохнул. Беседа с Шварцманом только лишь усилила тяжесть на его душе.

Вечерние сумерки наполнили комнату тихой грустью, которая порождает желания обобщать свои неудачи и разочарования.

— Натан! — воскликнул вдруг Георг заклинающим голосом. — Объясни мне, ты умный, чем берет эта женщина? Чем она привлекает к себе?

Шварцман посмотрел на него с улыбкой и тоном соболезнующего превосходства сказал:

— Мужчины, обладающие волей жизни и темпераментом, по существу своему склонны к многоженству. И поэтому нам по-настоящему нравятся только те женщины, которые умеют показывать свою многоликость. Умеют показывать себя разными. Этим они создают для нас обстановку гарема. И нам начинает казаться, что мы живем сразу с несколькими женщинами. Такова притягательная сила Карен.

Георг испуганно нахмурил брови. Игла ревности уколола его больно.

— Откуда это тебе известно? — задыхаясь, спросил он.

— Это ведь так интимно. С кем ты говорил о ней? Признайся. Будь другом.

— Ни с кем не надо мне было говорить об этом, — гордо ответил Шварцман. — У меня самого было достаточно оснований, чтобы судить о Карен.

— У тебя? Ты?..

— Да, я, — четко произнес Шварцман, театрально выпрямился и взял под мышку свой нагруженный доверху портфель.

Когда он ушел, Георг устало бросился на кушетку и закрыл глаза. В ушах у него шумело. Не то от бурного красноречия Шварцмана, не то от яростной тоски, пламеневшей в сердце. Его настоящее существование представилось ему пустыней, по которой он шагает, не зная дороги, не видя цели. Не вернуться ли к Свену? А Карен? Может быть, она еще не потеряна? Может быть, она только зло пошутила?