Наследники Демиурга

Каюсь, мне самому было интересно взглянуть на того монстра, который был рожден силой моего воображения и воплотился в плоти и крови, словно чудище Франкенштейна. Уверяю тебя: описывая его в четырнадцатом году, я понятия не имел, что он существует на белом свете! Так что те полтора-два часа, что мне пришлось провести в какой-то незнакомой квартире, куда меня привезли в закрытом авто с наглухо зашторенными окнами, я чувствовал себя не то невестой на выданье, не то нетерпеливым женихом…

И вот он вошел. Невысокий, едва ли выше меня, довольно субтильный, рыжеватый, с лицом некрасивым, изрытым оспинами… Да что я тебе его описываю – образ этого человека давно расписан в миллионах репродукций, и с верноподданнической любовью, и с мстительной ненавистью… Только не с равнодушием скрупулезного историка.

Не скрою, что я, хотя видение в точности соответствовало личности, описанной мной, был несколько разочарован. И чего примечательного я нашел в этом плюгавом усатом кавказце?

– Позвольте представить, Иосиф Виссарионович, – почтительно склонился сопровождающий одного из главарей ненавидимой мной большевистской партии (тогда, правда, весьма невысокого ранга) Дмитрий Иринархович. – Молодой литератор Георгий Сотников. Тот самый, о котором я вам рассказывал…

– Хм-м, – задумчиво хмыкнул фантом, не протягивая руки, хотя тогда ритуальное рукопожатие было общепринято в Совдепии. – Совсем мальчишка… Вы уверены, Дмитрий Иринархович?

В его голосе совсем не слышалось грузинского акцента, и это меня несколько удивило. Лишь какое-то время спустя я вспомнил, что Коба-Сталин у меня лишь упоминался, так ни разу не произнеся ни слова.

Беседы не получилось, поскольку Сталин явно не был расположен вступать со мной в какой бы то ни было разговор. Он лишь буравил меня своими светло-карими, почти желтыми, тигриными глазами, и от этого взгляда становилось не по себе… Честное слово, я был рад, когда этот малоприятный человек вдруг круто повернулся и, бесшумно ступая по паркету мягкими кавказскими сапогами, покинул комнату. Хотя радоваться тут, похоже, было нечему. Судьба отвергнутых в то время решалась очень и очень легко…

Напротив, Кавелин, при Сталине чувствовавший себя скованно, после его ухода развеселился, часто похлопывал меня по плечу, шутил не в тему и без темы и вообще производил впечатление человека то ли крепко выпившего, то ли оглушенного неожиданно свалившейся на него удачей. Так же в закрытом авто меня отвезли назад и предоставили на некоторое время самому себе.

Признаться, меня уже стали несколько раздражать подобные приключения, обставленные в духе романов Александра Дюма-пэра или недостаточно известного сейчас Понсона дю Терайля. Однако выбирать не приходилось, и я, наконец-то за несколько последних лет обретший более-менее привычную обстановку, с удовольствием наверстывал упущенное: вдосталь спал в чистой постели, питался если и не деликатесами, то вполне приличной, по сравнению с голодным рационом тех лет, пищей, а главное – читал, читал и читал, глотая книги одну за другой, благо, что в огромной квартире, вероятно отобранной у занимавшего когда-то высокий пост человека, имелась обширная библиотека с книгами на любой вкус. Какой у меня тогда был вкус? Да примерно такой же, как и у сегодняшнего двадцатилетнего юноши: приключения, авантюры, любовь…

Все равно выйти из своей роскошной тюрьмы я не мог, поскольку охраняло ее несколько неразговорчивых типов, предупредительных, но неумолимых. Практически любое мое желание исполнялось беспрекословно, но все поползновения покинуть сей гостеприимный дом пресекались в зародыше.

Судя по акценту, сторожили меня прибалтийцы, вероятно из печально известных „красных латышских стрелков“, и я отлично понимал, что любезные „слуги“ в любой момент, повинуясь чьему-то приказу, превратятся в безжалостных убийц. Слишком хорошо я знал эту братию, которой в годы гражданского братоубийства сторонились даже свои, красные. Лучших карателей и палачей не пожелал бы себе и приснопамятный Малюта Скуратов[13]… Уж кто-кто, а я-то знал точно, что в Добровольческой Армии, когда такие монстры попадали в плен, разговор с ними был короток…

Но всему на свете приходит конец, и как-то среди сладкой послеобеденной дремоты (за книгами я частенько засиживался до рассвета, и молодой здоровый организм брал свое) меня разбудил Дмитрий Иринархович.

– О! Вас и не узнать! – Кавелин просто лучился добродушием. – Поправились, румянец во всю щеку… Не пора ли вам, батенька, заняться делом?

– Это смотря какое дело… – Большевиков мне сейчас упрекнуть было не в чем, но так запросто идти в услужение врагу, лишившему меня всего на свете, я не собирался.

– Хорошее дело, доброе, – заверил меня жандарм-оборотень. – Прямо по вашему призванию, литераторскому.

– Воспевать успехи пролетарской революции? – язвительно спросил я, отлично зная, что успехов особых нет и не предвидится, – наоборот, разруха, голод и запустение. – Думаете, у меня получится?