Наследники Фауста

– Опять врешь, наверное!… И наконец, твое возвращение. Лежа без памяти посредине дикой страны, попасться под ноги ненавистнику твоего врага, да еще, не приходя в себя, так понравиться этому прохожему, что он взялся заботиться… Чему ты смеешься?

– Ты смешно рассказываешь. Но это произошло из-за тебя, я ведь говорил - из-за твоего имени.

– Вот и сочти, сколько раз ты нарушал свое обещание! Невиданная наглость, замечу я, - так испытывать терпение Господне. Не многовато ли случайностей?

– В самый раз, если Господу угодно. Ну как бы я мог не вернуться, а?… - Он вдруг зевнул, потер кулаком глаза. - Ох, прости, что-то меня повело… Ты не уходи.

– Не уйду.

И в самом деле, разве я могу уйти? Во сне он не улыбается, вид изможденный - не сравнить даже с теми первыми днями после горячки, когда я вошла в его дом.

Я тебя люблю. Хорошо, что ты спишь и не услышишь моего ответа. Тебе этого не надо знать, а не сказать не могу, хоть шепотом. Я поняла, что именно торговал у тебя нечистый, что ты не успел ему продать.

Как король из сказки, обещавший гному «то, чего он сам у себя дома не знает», ты тоже спутал неизвестное с ненужным. Этот твой дар нечистый назвал третьим и, говоря о нем, употреблял самые уничижительные слова, как и подобает хитрому купцу - мастеру получать задешево наиболее ценное. Впору усомниться, вправду ли это дар - «легкомыслие», «уверенность в лучшем исходе вопреки природе вещей». Поди пойми, на что льстился Дядюшка. И не поймешь, пока твой супруг не возвратится живым с обратной стороны света и не скажет в ответ на все твои попреки: как бы я мог не вернуться? Тогда-то и узнаешь, что нечистый, как ему и свойственно, называл «заблуждением» догадки об истине, а твой муж - тот, для кого нет в подлунном мире верной гибели, неотвратимой смерти, чья куртка скрывает алмазную кольчугу, а беспечная ухмылка - спокойствие архангела-драконоборца… И этот дар, а не что иное, он едва не променял на твою грешную душу, Марихен.

Было ли этот его (почти свершившийся) поступок святотатством, как любая сделка с чертом, или доблестью, ибо отдавший свою душу спасет ее, - судить не служанке, сведущей в науках. Но одно знаю наверняка. Я никогда не заговорю с ним об этом, потому что говорить нельзя, потому что условием поставлено неведение. Это не поверялось логикой, но не было и откровением. Это просто было. Как восход солнца, как десять заповедей, как моя любовь и наш сын: говорить нельзя. Если нужна логика - так хотя бы затем, чтобы не побуждать его к еще более безрассудным поступкам. Ибо никто не знает, сколь велико могущество ангела-хранителя и каковы его пределы.

Эпилог

На другой день мы не выходили из дома: слишком донимали любопытные. И без того, кажется, всем соседям вздумалось зайти к нам по тому или другому поводу, а на поверку - чтобы узнать, вправду ли ко мне приехал муж, да вправду ли из Нового Света, да вправду ли… Но я с утра понесла в меняльную лавку два дублона.

На всякий случай я выбрала лавку вне нашего квартала. Лицо у торговца было желтое и скучное.

– Испанские дублоны. Два за них дам.

– Два? Два гульдена? Отчего так мало?

– Больше не дам.

– Так я пойду в другую лавку!

– Идите в другую, госпожа, а я вам больше не дам, - сказал он с легким раздражением. Но это раздражение у него, переполненного флегмой, было как если бы другой человек ударил кулаком по столу. Я удивленно взглянула на него… и тут вспомнила. Раннее утро, черное покрывало и кольцо с жемчужиной - кольцо, которое испарилось из запертого ларца, часы спустя после того как были уплачены деньги! Воистину память на лица - важнейшая добродетель для торгового человека, но на сей раз он ошибся, монеты самые честные, не от Господа, так от кесаря… А впрочем, ему же хуже.

– Ваше дело, - холодно сказала молодая госпожа сумасшедшему меняле и направилась к двери.

Когда я подошла к дому, мне навстречу поднялся с земли огромный черный пес. Я попятилась, подняв перед собой корзину, - мне показалось, что он вот-вот набросится на меня. Он, безмолвно скаля зубы, подошел ближе. Шерсть у него была клочковатая, с репьями, а в глазах тлел красноватый огонек. Я продолжала пятиться. Господи, как мне быть? Перекрестилась бы, но боюсь пошевелить рукой…

– А ну пошел вон, сучье отродье!

Пес поджал хвост и оглянулся.

– Ступай вон, говорю, пока по башке не дали! - Мой муж спрыгнул с крыльца и отнял у меня корзину. Пес потрусил прочь. - Сердце мое, так ты боишься собак?! Вот никогда бы не подумал!

– Собак? - А ведь верно, когда я рассказывала Кристофу про Дядюшку, то начала со встречи у церковной ограды - мои отношения с уличными псами показались мне недостаточно важной материей, чтобы обсуждать их с учеником отца. Не рассказала о псе и позже и, правду говоря, до сего дня не вспоминала о нем. - Нет, но только таких… больших.

Кристоф засмеялся:

– Ну, благо мне, хоть чего-то боится моя храбрая женушка! Хоть на что-то я тебе нужен - собак гонять! Пойдем в дом, каша стынет.

Держась за руки, мы поднялись на крыльцо. В дверях я оглянулась.