Наследники Фауста (СИ)

Успокойся, говорил рассудок, любой знаток уголовного права подтвердит, что нельзя верить, когда против обвиняемого свидетельствует враг. Выгода господина Хауфа в этом деле понятна: заставить меня отказаться от мужнина наследства. Вспомни, что он говорил. Первое: что муж меня бросил. Второе: что муж мне изменял — ну, тут он просчитался. Третье: про трибунал. Он прекрасно знает, как просвещенные люди относятся к палачам и помощникам палачей, уж конечно, он не считал свои слова похвалой, а понимал, что эта весть будет убийственнее двух других. Теперь, он думает, я должна возненавидеть мужа, покинуть его, отказаться от прав на имущество… Так? Или, напротив, пожелать завладеть его имуществом? Он ведь не может знать наверняка, кто я: влюбленная дурочка или расчетливая хитрая баба, вышедшая замуж из выгоды. Но в любом случае, поступить противно желаниям мужа, а именно: пустить судейских в Серый Дом или продать его.

Если же я поступаю не так, а оставляю дом за собой, что это значит? Или я продолжаю любить мужа вопреки здравому смыслу и презрев унижения, или у меня есть свой собственный резон пребывать здесь. От второго предположения его следует отвратить во что бы то ни стало. Хитрой расчетливой бабе нечего делать в доме, который может подвести хозяина под процесс о колдовстве; такая женщина откажется от дома в обмен на деньги и свободу покинуть город, и ради этого засвидетельствует что угодно против кого угодно. Значит, я — влюбленная дура. «Уйдите прочь, господин Хауф, я не желаю говорить с низким клеветником. — Хорошо, моя дорогая, пусть время будет моим защитником и убедит вас в правоте обвинений против него. — Пусть будет так». Потянем время, сколь возможно.

А ведь я и вправду влюбленная дура. Что я стану делать, когда время начнет убеждать меня в его правоте? — Сколько я ни пыталась отогнать сомнения и муки, они возвращались вновь и вновь.

Что, если правду сказать, я знала о том единственном, кого любила? Многое и ничего. Он как будто бы рассказал мне свою жизнь, но на деле все время говорил не о себе, а о моем отце. Если же он рассказывал что-то из своих собственных приключений, то неизменно опускал нечто самое важное. Вот пример: он рассказал, как во время мятежей пятнадцать лет назад был лекарем в отряде ландскнехтов. Поведал мне, как лечил раны, как трусил во время боя и все же один раз победил напавшего, как смеялись над ним солдаты, когда он стрелял из аркебузы и вывихнул плечо… Одно только позабыл сказать: на чьей стороне был тот отряд и чем все закончилось для него?

Что делал он восемь лет назад, по его собственным словам? Ждал известий от моего отца, вот и все. Правда, он не говорил, что покидал Виттенберг, но и не утверждал обратного.

Я размышляла дальше, удивляясь самой себе, и мое сердце наполнялось горечью. С чего я взяла, что в его жизни не было ничего, кроме науки?! С того, что он не рассказывал мне о другом? Глупая гусыня, для чего бы ему тебе рассказывать?

А теперь подумай вот о чем: человек, настолько влекущий сердца, что умеет развеселить приговоренную ведьму; житель Виттенберга, молодость проведший в ученых застольях; ученик — дьявол его побери! — моего отца… можешь ли ты оказаться его первой любовью? Разумеется, нет. Я вспоминала то, о чем не говорят и не пишут, уверенные прикосновения, слова, произносимые шепотом… Кто научил его всему этому? Что это была за женщина или несколько женщин? Он клялся не моргнув глазом, что полюбил меня первую и никого не любил до меня, — значит, лгал? А кто солгал в одном, мог солгать и в другом, важнейшем.

Да, если поглядеть здраво, я ничего не знала о человеке, с которым делила брачное ложе. Глаза мои ослепли от жара любви, истину я видела прекрасной, какова бы она ни была, а скрытого не видела вовсе. Разве не показалось мне однажды, что он очень хорошо осведомлен о тюремных застенках? Но я ни о чем не спросила.

Все, что сказал господин Хауф, может быть ложью или, вернее, дьявольски хитрой клеветой. Но правда то, что я мало знаю о своем любимом. А я продолжала любить его. Даже в те минуты, когда сомнение одолевало меня и жестоко терзало, я не думала о том, чтобы расстаться с мужем: мне хотелось увидеть его, говорить с ним, упрекать и выслушивать оправдания. Зачем ты не сказал мне сам, зачем допустил, чтобы о тебе говорил твой враг? восклицала я мысленно. Знал бы ты, какие слова произнесет этот язык, не оставил бы меня в неизвестности! И где ты, почему до сих пор не вернулся, если он лжет? Чем кончилось сражение с дьяволом, и кончилось ли?..

Так я размышляла днем. Ночью же, когда погасла свеча и дотлели угли в печи, и я лежала одна в темноте, и не было рядом ни единого живого существа, кроме кошки в ногах и ребенка в моем чреве, — тогда я была готова кричать в голос: милый, родной, мне плевать, кем ты был восемь лет назад, мне плевать, кто ты сейчас, пусть ты продал свою душу вместе с папенькиной, пусть ты сам дьявол, только вернись, я больше не вынесу одиночества!..

— Мария, что ты? Что тот пан сказал? Пан Кшиштоф?

Янка, маленькая ведьмочка.