Наследники Фауста (СИ)

— О, так вот что. Это, выходит, он подарил твоей матери… а она, верно, положила в твои пеленки…

— Тетушка всегда всем говорила, при мне не было ничего, никаких знаков или вещей. Стало быть — значит…

«Ищу дверь в стене, а стена рухнула». Я все поняла, но отказывалась верить. Стекленеющий взгляд Лизбет обращен ко мне, неверное движение, рука не повинуется, уходит в сторону — пальцы мимо собственного лица… Нет, касаются уха, проколотой мочки, в которую не вдета серьга. Никогда она их не носила, даже по праздникам. Не носила ни одного украшения, только крест. Серьги, коралловые серьги — это ты их взяла, только их, зачем?.. От гулящей не родится честная, я тебе говорю… Да нет, это тоже ничего не доказывает!..

— Я ведь просила отца рассказать о матери, — проговорила я вслух. — И он обещал рассказать потом, после моих родов, — а вот сам не дожил. Надо было настоять, заставить его… Мне и то казалось, что есть какие-то причины, почему он не хотел…

— Мария? — Кристоф взял меня за плечи. — О чем ты?

Ну вот и пришло, стало быть, время правды для нас обоих.

Что это все значило? Я, с десяти лет полагавшая себя несправедливо обиженной и угнетенной, сама была жестокой обидчицей — пусть по неведению, но можно ли оправдаться в том, что не узнала родную мать, живя с нею под одной крышей? Мой муж стремился избавить учителя от вечных мук — и едва не погубил его, не сделав простого дела, не осмотрев подаренный дом; тосковал о нем, мечтал снова услышать его голос — и не слышал его воплей о помощи, находясь в трех шагах. Славная пара — двое слепых.

Разумеется, мы говорили друг другу иное. Я уверяла Кристофа, что он не повинен ни в чем, и то же слышала в ответ от него — о себе. Но оба мы знали, что нет таких грехов, которые я бы не отпустила ему, а он мне, и каждый из нас понимал, что себе никогда не простит и навряд ли вымолит прощение у Господа…

Мы решили переселиться в другой город, как ради безопасности, так и потому, что открыть врачебную практику на этой улице было бы плохой услугой и скверной отплатой за добро господину Майеру. Позднее мы и выполнили это решение — как только сын был отнят от груди.

…Hочь наступила в свой черед. Сын спал в колыбели, под пологом. Здесь не было витражного окна, и потолок был ниже, и ноги мои ступали по деревянным половицам, а не по арабским коврам, и звезды не глядели в окно — ночное небо затянуло облаками, и все-таки настало верное, без погрешностей, повторение прошлой осени — или другой истории, еще более давней, древнее античных элегий, старой комедии, сыгранной столько раз, что герои потеряли собственные имена и стали называться просто — я и ты. Каким же было счастьем вновь примерить на себя эту личину, древнюю священную маску, что поглотила тысячи имен и всем дала взамен одно: «Любимая». — Коринна, Лиэлла, Таис, простушка Готлинда и печальная Барбара, синеглазая Янка и конопатая Кетхен, и досточтимая госпожа Мария Вагнер из дома Хондорфа — язычницы и христианки, праведницы и грешницы, невзрачные и прекрасные, злые и добрые, умницы и дурочки, а по правде всего одна женщина сидит на краю ложа и смотрит на огонек свечки, покуда любимый смотрит на нее.

Нет, и я тоже смотрела на него. Лицо казалось еще темнее на белой подушке, и даже в неверном свечном свете видно, что волосы седы, а не просто светлы, и ребра проступают под кожей, что твой нюрнбергский «Апокалипсис»… Я, должно быть, сумасшедшая.

— Не смотри. — Это сказал Кристоф.

— Но мне нравится. — Я положила голову ему на грудь, не давая натянуть простыню.

— Ты сумасшедшая. Или обманщица.

— Я сумасшедшая, а обманщик из нас двоих — ты.

— Я?!

— Ты. Кто написал мне в письме, что не пойдет на верную гибель?

— Я написал. Так почему я обманщик?

— И ты еще спрашиваешь! Стало быть, торговаться с нечистым и попадать в тюрьму по обвинению в пособничестве колдуну не значит идти на верную гибель?

— Стало быть, нет, — кротко ответил он, — коли уж я вернулся.

— Сильный довод, нечего сказать. Но посмотрим, что тебя выручило. Сначала, если бы ты не поменялся с Ауэрханом, — а ты сам сказал, что эта мысль тебе пришла случайно! — Господь знает, чем бы все закончилось. Потом этот алмаз… Кстати, куда он делся потом?

— Я отдал его Хауфу. Отдал сам и по доброй воле, когда уверился, что меня не придушат в тюрьме…

— Ну вот, а ведь могли и придушить!.. Постой, не сбивай меня. Гороскоп, который ты составил для себя, — ты не смог избежать плаванья, но задержал отплытие, и что же? — корабли, которые отплыли раньше, погибли в океане, а ваш достиг берега. Случайность!

— Вовсе нет, — с обидой возразил Кристоф. — Это закономерное следствие моей дружбы с твоим отцом. На что я плохой ученик, но видно, он был хороший учитель.

— Пусть так, но взглянем дальше. В этой Америке, или как там ее зовут, — сколько раз ты избегал смерти?

— Так ставить вопрос нельзя! Почем я знаю, сколько раз могло произойти то, чего не было!

— Но все-таки?

— Ну, может быть, раз или два.