Наследники минного поля

Глаза мужика загорелись лихорадочно и истомно, он приник к Петриковому транзистору с другой стороны. Они дослушали всю передачу, стали шарить по другим волнам, поймали «Би-би-си», дослушали, опять стали шарить. С пляжа они ушли вместе, пошатываясь от впечатлений. Впечатлениями надо было делиться, так что в тот же вечер Петрик сидел у Бори на переполненной кухне, не успев ни с кем толком познакомиться. А Боря, так и не снявший панамку, разливал «Рожеве мицне» по каким попало сосудам, переплёскивая от эмоций поверх краёв, себе на летние брюки.

— Лехаим!

И подхватило Петрика событиями, и завертело. В нём просыпалась кровь древнего народа-победителя, советская интернационалистская дурь пеленой спадала с его прозревших глаз. О, это было время откровений и восторгов: Газа… Эль-Ариш… Где Эль-Ариш на карте? Советское радио бубнило про израильскую агрессию и про данный решительный отпор. У Петрика падало сердце: неужели взяли Тель-Авив? Нет, не взяли. Хрен возьмёшь, знай наших! Вооружённая чуть не одними автоматами «узи» маленькая страна, как библейский Давид, побеждала врагов, и это была его, Петрика, страна! Обетованная.

Друзья видели, что с Петриком делается. Трудно было бы не заметить. На день рождения к Свете он принёс список великих евреев, чтобы все поразились. Он рассказывал Мише про праздник Пурим и пытался научить Лену печь «амановы ушки». Он жаждал познакомить Мишу со своими новыми друзьями, упрекал его за уклончивость и нежелание учить иврит — словом, последовательно проходил все стадии крепнущего еврейского самосознания.

Лялечка особо не тревожилась: Петрик такой увлекающийся! Это от избытка энергии. Она понимала, что тост «следующий год в Иерусалиме!» не более, чем тост: кто туда Петрика пустит? В Иерусалим… А стало быть, и волноваться незачем. Пускай блажит. Разве ей трудно научиться делать цимес? Патриотическая идея: сделать следующему сыну обрезание — рассосалась естественным путём. Потому что родилась девочка Сонечка.

Яков тоже только посмеивался, но в дискуссии не вступал. Израиль был для него всё равно, что Марс. Единственное, что он усвоил ещё в юности из коммунистической доктрины — это то, что национальность роли не играет. Всё остальное отверг, а этого держался. Всю жизнь. И детей так учил. Это у Петрика временная дурь, думал Яков.

Как бы не так, думал Петрик. Долго же его морочили, пока он не понял, что к чему!

Что ж, это и по всей Одессе шло, и по всему Союзу, а может, и за пределами. Это ощущалось. И для друзей было узнаваемым, хоть и по-новому идущим процессом: жизнь снова норовила развести их по мастям. И, глядя на Петрика, можно было предполагать, что это наконец удастся. Впрочем, глядеть на Петрика особенно не приходилось: они его почти не видели в последнее время. Он больше в других кругах вращался. Петрик уходил от них, и с этим было ничего не поделать. Что ж, удачи, Петрик! Потому что каждому своя судьба и своя вольная воля.

Света с Алёшей пили чай у старших Петровых. Чай заваривали слабо: у Павла шалило сердце последние месяцы. Отяжелевшее его лицо сохраняло, однако, генеральское выражение. В артучилище он больше не преподавал: ушёл на пенсию вчистую. Всё время уделял Катьке и Пашке. Какие-то у них были свои разговоры, уроки французского, чтение назначенных дедом книг. Они его обожали, готовы были ходить по струнке, обливаться холодной водой и учить неправильные глаголы. Только бы дед время от времени раскладывал перед ними ордена и отдельно самый главный — солдатский Георгий, и снова рассказывал, как он, будучи штрафником ещё, отбрил самого Жукова: не один он, мол, георгиевский кавалер, ещё и других не всех перебили. И как Жуков его вытащил из штрафбата, и как вместе шли они по Европе, и какая она, Европа. Получалось, что в подмётки не годится она Росиии, нету в ней ни крепости, ни настоящей души.

В тот вечер уже прозвучала команда «отбой», так что в столовой оставались одни взрослые.

— А ты знаешь, папа, наш Петрик — не поверишь! — сионистом стал.

Павел и бровью не повел:

— Что ж, это закономерно. И, как я понимаю, вы теперь ему не компания? То есть — компания, по старой памяти, но не совсем своя? Ладно, лучше позже, чем никогда. Урок вам на будущее.

Света задумчиво смотрела в скатерть. Говорить ничего не хотелось, но и на несказанное Павел счёл нужным ответить.

— Перечти вот «Тараса Бульбу». Помнишь, Анечка, как мы гимназистами читали, ты ещё плакала? Так вот, с тех пор, и до тех ещё пор — так было, есть, и будет. Всегда. Не строй, Света, себе иллюзий, за них дорого платят. Я знаю, сам нахлебался.

— Павлик, но ведь можно же… — вмешалась Анна.

— Нельзя. Ты у нас ангел, Анечка, и всегда такой была. Потому и плакала тогда. А народов из ангелов не бывает. Так что не суди по себе.

Чувствуя, что Павел начинает волноваться, Анна перевела разговор на другую тему: сам Русин из Грековского училища смотрел Пашкины акварели и очень хвалил.