Наследники минного поля

И двор, пригорюнясь, вспоминал этого золотого мальчика, потому что он тут и вырос, изо всех дворовых босяков первый на шкоды и фокусы, самый горластый и самый изобретательный.

Похоронки ещё приходили, что было делать. Потом перестали. А до демобилизации было еще ой как далеко. Муся и Яков похоронку не получили, а получили извещение, что Семен пропал без вести. В боях под Краковом. Но ещё оставалась надежда, потому что без вести пропавшие иногда находились самым неожиданным образом. Во всяком случае, так говорили, горячо и убежденно, все знакомые. И приводили массу примеров.

В апреле все уважающие себя мальчишки школу забросили: уж очень жрать хотелось, а с апреля начинала брать рыба. Даже Миша время от времени прогуливал, постигая хитроумие рыболовных снастей. Впрочем, на школьных собраниях он горячо выступал против прогулов и призывал с ними бороться. А уж остальные — от Алеши до Андрейки — прямо с ума посходили, зато каждый вечер возвращались с уловом.

Алёша с мамой теперь не бедовали. Посылки приходили богатые, генеральские. Павел ещё не вернулся, но жизнь их уже изменилась: вот-вот вернётся, и из писем можно было понять, что всё тогда станет совсем иначе. Поэтому жилось им странно: беззаботно и неустроенно. Устраивать ничего не имело смысла, а надо было просто ждать. Раз даже неизвестно, будут ли они и дальше жить в Одессе, или куда-то с Павлом переедут. Анна пошла всё же наниматься в санитарки в больницу. Её взяли, без единого неприятного вопроса, и она даже этому не удивилась. Наверное, так уж положено, в этой новой её, не вполне реальной жизни. У неё опять вдруг оказалось уйма свободного времени: всё время, кроме работы, она могла делать, что хотела! Вот взять и сшить себе платье из присланного Павлом вишнёво-коричневого шёлка. Или не возиться с шитьём, а валяться на продавленном диване с французской книжкой. Алёше она предоставила полную свободу: мальчик не голодает, здоров, друзья у него хорошие… Бояться за него не было причин, а так блаженно было больше не бояться! Теперь с ним ничего, ничего не могло случиться плохого! Так что она не посягала на его уже сложившуюся самостоятельность. Тем более, что глупости переходного возраста, похоже, кончились. Взрослый какой стал её мальчик, любовалась она, ероша ему волосы. Волосы были жёсткие, слегка слипшиеся от морской воды. Этакий пятнадцатилетний капитан.

— Ты уже совсем, совсем большой, Алёшка, удивительно! Когда ж ты успел?

— Тебе не нравится?

— Очень нравится. Ты скоро будешь молодой человек, а я — твоя старушка-мама.

Алёша хохотал, мотая головой: очень ему было смешно насчёт старушки. Он очень, очень ждал отца. Но и чувствовал, что это время ожидания, когда они с мамой только вдвоём, и им так вдвоём хорошо — кончится вот-вот. И никогда больше так не будет.

Весь свой улов Алёша обычно тащил к Свете. И ещё счастлив был, что брала: никогда не знаешь, что от неё ждать. Мама попыталась ей подарить какие-то туфли из посылки — так эта принцесса Турандот отказалась: вежливо, но с большим гонором. Раньше у них всё было на всех, так что Алёша обиделся и удивился. А потом понял, и больно стало: в той новой жизни, что начиналась, возникали уже невидимые разделительные линии. Светка их не придумала, он их просто учуяла раньше него. Что у неё общего с генералом, которого она никогда в жизни не видела? Ладно, надеялся Алёша, обомнётся-оботрётся. Главное, между нами чтоб этого не было. А с Алёшей Света и не ломалась. Она даже меняла иногда лишнюю рыбу на что-нибудь съестное у соседей. Но, конечно, это было не дело, а так — сезонная подкормка.

Света возобновила свою картёжную карьеру на пляже. Весёлая компания играла на подстилке из прожжённого марселевого покрывала, и им не хватало четвёртого, потому что он пошел поплавать. Смеясь, они подозвали ее:

— Девочка, хочешь попробовать?

Когда вернулся четвёртый, они уже не смеялись. Света развернулась вовсю, соскучилась по игре. Четвертый был из них самый азартный, так что она выиграла почти двести рублей. И больше бы могла, если б не начинала с малой ставки.

Всё лето она не скучала: и наелись толком, и приоделась она, и Андрейку приодела, он вырос изо всего как-то сразу. На тётю Клару была плохая надежда. Она любила их обоих так, что если бы могла обуть-одеть одной своей любовью — они бы в шелках ходили. Но теперь она как-то ослабела, и крепко пила, всё огорчалась, что фронтовые друзья перестали писать. С прежней работы её выгнали, она устроилась сортировать письма на почтамте. И ещё у нее были невралгические боли: зубы-то ей вставили, но простреленные челюсти как-то там не так срослись. Алёша с Мишей возили ей грязь с лимана, от неё вроде легчало. Если она была дома — то намазанная этой жирной зеленоватой грязью, вроде как утопленница. Так и на кухню выходила ругаться с соседями, и во двор.