Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– Да нет у меня ни времени, ни здоровья на всю эту чепуху, – поморщился Гурьев. – Ясно же – чепуха это всё, выеденного яйца не стоит. Что и кому можно по нынешним временам доказать самыми фантастическими бумагами, Николай Саулович? Ничего. Ровным счётом. Вы же сами – кадровый разведчик, штабист. При существующих технологиях изготовить любой памятник письменности, освящённый авторитетом хоть самого Гуттенберга, не стоит просто ничего. Да я сейчас выйду через наших новых парижских знакомых на специалистов – они нам оригинал Моисеева Пятикнижия, собственной рукой пророка начертанный, в момент сварганят. Не вижу я в этом никакого смысла – давайте мы это потому оставим. Нам есть, на чём сосредоточиться.

– И всё же – поверьте интуиции старого разведчика и генштабиста, Яков Кириллович, – прищурился генерал, – за всем этим чтото кроется, и чтото – для наших с вами планов весьма важное.

– А вы, Николай Саулович, поверьте моей, – возразил Гурьев. – Если от этой тайны чтото важное зависит – для нашего дела – она нам в соответствующий момент и откроется. Как то самое пророчество. А ломиться мы не станем. Раз такая каша из всего этого на сегодняшний день получается – это может означать только одно: мы не готовы. Ни духом, ни техникой. Вот и давайте будем готовиться.

– Откуда же такая уверенность, Яков Кириллович?

– Из опыта изучения текстографии и текстологии Священного Писания, – усмехнулся Гурьев.

Генерал только недоумённо головой в ответ покачал.

* * *

Да, время появилось, но и забот – не убавилось, хотя очень многое работало в автономном, автоматическом режиме. На Мотлиавеню не переводились гости со всего света. Нашлись подходы к Ильину, [243]Крамаржам, [244]вытащили через Финляндию Солоневича, эмиссары банка вовсю трудились в Китае и Индонезии. Гурьев и сам частенько отправлялся в вояжи – как правило, ненадолго, на два, на три дня, всегда – аэропланом и непременно в сопровождении Тэдди, двух офицеров и когонибудь из высокопоставленных сотрудников банка, иногда – самого Брукса. География этих поездок была более чем обширной – он даже побывал в Палестине, где разговаривал с Рутенбергом и раввином Авраамом Куком, [245]и Рэйчел видела, каким довольным он вернулся из этой поездки. Как и Тэдди, который взрослел просто на глазах. Они никогда – никогда, никогда! – не брали её с собой. Никогда. Рэйчел понимала – так он приучает её к мысли о разлуке.

Он и сам всё время жил с этой мыслью. И странным, непостижимым образом эта мысль нисколько не отдаляла их друг от друга – наоборот. Они оба – и Гурьев, и Рэйчел – научились ценить каждую секунду, проведённую вдвоём. Никогда время ещё не было таким плотным.

Только один раз он взял Рэйчел с собой, а Андорру – в июле тридцать пятого, на праздник в честь дня рождения наследника великокняжеского престола – Кириллу исполнялось четыре года. Рэйчел так хотелось побольше узнать о Гурьеве, познакомиться с теми, кто знал его ещё в Москве, в России, что она даже не думала о ревности и не испытывала никакой неловкости. Всё было просто чудесно, – Рэйчел безоглядно влюбилась в пейзажи крошечной горной страны, и они провели восхитительную, незабываемую ночь в пастушеской хижине у открытого очага, под огромными, яркими звёздами, в такой тишине, какой невозможно представить себе, не услышав её своими ушами. Только вдвоём. Вдвоём под огромным и чёрным куполом неба.

Ревновать его можно было, пожалуй, только к Тэдди. С мальчиком он попрежнему проводил уйму времени – и не только в занятиях. Рэйчел пришла в ужас, когда в августе того же года на поле перед домом появился сверкающий самолёт – подарок для Тэдди. А через месяц Тэдди уже был в воздухе – за штурвалом. Она понимала: иначе нельзя. Судьба этого мальчика – это судьба воина и государя, даже если он никогда не наденет настоящую корону, и глупо, немыслимо этому мешать. Она знала – конечно, знала. Но то, как Гурьев воплощал эту судьбу в реальность, всё равно приводило её в ужас, хотя Рэйчел отчётливо понимала – никто, кроме Джейка, не сможет этого сделать. Никто, никогда не сможет сделать это лучше него.

О, Господи. Джейк. Мой Боже, мой храм. Моё счастьесудьба, моя боль. Мой ласковый зверь, мой Серебряный Рыцарь.

Это было такое горькое счастье – чувствовать спокойное лучистое тепло её души рядом с собой. Знать, что это ненадолго. Понимать, что это навечно. О, Господи. Рэйчел.

Это было такое горькое счастье – любить её каждый день. Каждую ночь, – каждый раз, как последний. Растворяться в пламени её желания, чувствовать, что всё это для него, одного, отныне и навсегда, – её жар, её влага, пронизывающая ласка пальцев, обжигающая нежность губ, вся она – целиком, без остатка.