Наследники Ваньки Каина (сборник)

Разве только в этом человек познается?

В чем же, Стас?— спросил Климов, подчищая тарелку.— Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?

Эх, Витя,— с горечью сказал Стас,— не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!

А если за свою собственную?— засмеялся Климов.

Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.

Стае не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.

Вечером увидимся?— спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.

Дежурю в танцзале Кленгеля.

Тогда до завтра.

Бегом, потому что опаздывал,— а Клыч этого не любил,— Климов вылетел из калитки....В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.

Не, ей-богу,— говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных.— Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.

Капиталец накопил?— спросил Селезнев, усмехаясь.

Капитал найду!— упрямо тряхнул челкой Филин.— А без гирь жить человечеству невозможно.

— То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог,— смешливо щурился на него Селезнев.

Филин, набычась, смотрел на него.

А ты мог?

Не будь Климова,— снисходительно повествовал Селезнев,— Тюху бы только и видели. Молоток Климов!

Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.

Вы и сами б его взяли,— сказал он.

Факт, взяли б,— тут же ответил Селезнев,— но и ты вовремя случился.

Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся,— сказал, багровея, Филин.— Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.

Не любишь, Филин, критику,— захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства.— Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.

— Зато из тебя уже вышел,— со злобой сказал Филин, сплевывая.— Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.

Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.—Я тебе так скажу, гражданин Филин,— резко повер нулся к оппоненту Селезнев.— Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.

Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.

Во-вторых, скажу тебе вот что,— продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира»,— я так считаю: мы — авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?

Ну, правильно,— настороженно глядел на него Филин.

А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.

— Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить?— подал голос от своего стола Потапыч.

— Давно замечаю,— жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев,— буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.

— Я человек старый,— сказал Потапыч, выдохнув дым,— и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?—Уравниловку тебе подай,— негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.—Я с тобой, Потапыч, согласен,— объявил он,— в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они,— говорит,— потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите,— говорит,— и опять кто-то захочет жить лучше других...» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который — надо будет — голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?

Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.