Наследница порочного графа

– На улице было темно, и шел дождь… – Дайнека вздрогнула: – Мне даже сейчас страшно.

– Признаться-то он, признался… – с досадой в голосе промолвил Галуздин. – Но что толку? Федор болен. Ему прямая дорога в психушку.

– Одного понять не могу, – растерянно сказала Дайнека. – Почему осталась в живых Артюхова? Темьянова не знала, что она не слушала, о чем говорил Безруков.

Следователь чуть заметно кивнул:

– Не исключаю, что следующей в похоронном списке Темьяновой значилась Ирина Маркеловна. К счастью, этого не случилось. – Он помолчал и очень тихо добавил: – Сказать честно, не могу не винить себя. У меня был шанс остановить это безумие. Тревожных звоночков было столько, что можно было оглохнуть. Но – нет, не сумел. Спасибо вам, Людмила Вячеславовна. Вы внесли неоценимый вклад в расследование этого сложного дела.

Татьяна Ивановна и Водорезов взглянули на Дайнеку так, как будто увидели ее впервые.

Она же положила на стол директора заявление.

Песня догадалась:

– Неужели увольняетесь?

Дайнека потупилась и чуть слышно ответила:

– Ухожу, Татьяна Ивановна.

Глава 27 Лампада, дуб и часовня

Песня не стала возражать, подписала заявление об увольнении, не заставив ее отрабатывать положенные по закону две долгие недели. У самой Дайнеки было странное чувство, словно она кого-то предала или убила.

– Значит, увольняетесь? – спросил Водорезов, когда они вышли из директорского кабинета.

Дайнека кивнула:

– Увольняюсь.

– Сам бы ушел, да грехи не пускают.

– Диссертация…

– Что?

Дайнека повторила:

– Диссертация уйти не дает. – Она внимательно посмотрела на Водорезова: – И вот вам мое мнение: вы здесь очень нужны. Нельзя, чтобы их всегда и все оставляли.

– Вы про стариков?

Она молча кивнула, потом сказала:

– Я бы не ушла… Только… – ее горло перехватил нервный спазм.

– Не нужно, не объясняйте, я все понимаю.

* * *

В последнее рабочее утро Дайнека привела в порядок картотеку, выдала и приняла несколько книг. Затем сложила папки с разобранными архивными документами в одно место, предварительно их подписав.

Ближе к обеду читательский поток увеличился. После того как, прощаясь, старики стали желать ей всего самого лучшего, Дайнека поняла: информация о ее уходе распространилась и стала всеобщим достоянием.

Ее до глубины души трогало участие стариков, но она крепилась. В противном случае сорвалась бы с места, побежала к Татьяне Ивановне и забрала свое заявление.

«Что сделано, то сделано», – убеждала себя Дайнека.

Ерохина, кстати, тоже пришла. Протянув книжку, спросила:

– Значит, увольняетесь?

Дайнека взяла из ее рук очередной детектив и опустила глаза:

– С завтрашнего дня уже не работаю.

– Ну вот!

– Что вот? – Дайнека подняла взгляд на Ерохину.

– Я знала, что долго вы не задержитесь.

– И, как видите, оказались правы.

– Я-то вас понимаю. Но многие осуждают…

– Меня? – Дайнеке стало не по себе. – Почему?

– Приехала, говорят, хвостом повертела…

– Считают меня вертихвосткой?

– Не знаю, – Ерохина поджала тонкие губы и отвела глаза. – Может, и считают.

Дайнека почувствовала, что готова сорваться, и стала заполнять формуляр. Через несколько минут справилась с собой и спросила:

– Возьмете новую книгу?

– Возьму. – Ерохина прошла к стеллажам и оттуда продолжила: – Видать, плохо старался Водорезов. Ухаживал, говорю, плохо.

– При чем здесь Водорезов?! – возмутилась Дайнека. – И какое вам до этого дело?

– Мне-то никакого, а вы уезжаете, – старуха вернулась к столу с выбранной книжкой.

Дайнека молчком отметила в карточке, заполнила формуляр и, отдав книгу, сказала:

– Прощайте, Надежда Петровна. Больше мы с вами не встретимся.

* * *

После обеда время тянулось медленно. Дайнека читала и перечитывала стихи, написанные на обороте фотографии графини Измайловой:

Призывно грустный шум ветров
звучит, как голос откровений.
От покосившихся крестов
на белый снег ложатся тени.
И облако знакомых грез
летит беззвучно с вестью милой.
Блестя сквозь ряд седых берез,
лампада светит над могилой
пунцово-красным огоньком.
Под ослепительной луною
часовня белая, как днем,
горит серебряной главою.
Там… далеко… среди равнин
старинный дуб в тяжелой муке
стоит затерян и один,
как часовой, подъявший руки.
Там, далеко… в полях шумит
и гонит снег ночная вьюга…
И мнится – в тишине звучит
давно забытый голос друга…
Старинный дуб порой вздохнет
с каким-то тягостным надрывом…
И затрепещет, и заснет
среди полей глухим порывом.

Выписав на отдельный листок подчеркнутые слова и целые фразы, она пыталась постичь скрытую тайну.