Наследница Роксоланы

Охрану шахзаде составлял не один Аджарат, и кто-то даже успел выстрелить в обезумевшего зверя. Стрела просвистела мимо: Вашак-Парс был быстрее, намного быстрее. Как смазанная жиром молния, огромный рыже-пестрый кот упал на четыре лапы на стол перед шахзаде… перед ним, не на плечи! Не на беззащитную шею нацелились острые клыки, не в глаза метили смертоносные когти! Или промахнулся? Нет, Вашак-Парс никогда не промахивался. Мощная рыжая лапа смахнула со стола вазу со сладким шербетом, жалобно зазвенело стекло тонкой венецианской работы, разбиваясь о скальную породу. Затем Вашак-Парс мотнул головой, уклоняясь от очередной стрелы, и расселся прямо на столе, подвинув пару блюд, коротко мяукнув и принявшись сосредоточенно вылизываться.

Первым тогда недоуменно рассмеялся сам Мустафа. Рассмеялся, подавая остальным сигнал, расслабляя плечи и качая головой. Вот же шайтаново семя, глупый кот, лишай ему в неудобосказуемое место! И чем ему шербет так не глянулся?

Шахзаде тогда еще ничего не понял. Или не захотел понять? А ведь должен был, в конце концов, не в первый раз враги порывались отнять у него жизнь! Обернулся, чтобы отдать приказ Эдже-ханум унять зверя, раз уж ее дети не справляются… и натолкнулся на острый, как кинжал, взгляд мертвенно-бледной Румейсы.

– Проверить бы… – Жена произнесла эти слова едва слышно, но Мустафа угадал их смысл, увидел, как шевелятся губы Румейсы, пусть и закрывала лицо его супруга, как и положено правоверным мусульманкам… Увидел и прищурился недобро, понимая и принимая ее правоту. А рядом качнула головой Эдже-ханум:

– У Вашак-Парса тонкий нюх, мой господин. Может, учуял что?

– Может… – эхом повторила Румейса, становясь еще бледнее, хотя, казалось бы, и так белее мела.

И в этот миг к отцу подбежал шахзаде Мехмед.

Сын тоже был бледен – на миг Мустафе показалось, что Мехмед намазал лицо какой-то белой гадостью, но это просто кровь отлила от смуглых мальчишеских щек. Зрачки сына были расширены, а ресницы беспомощно трепетали.

– Отец… господин мой… С Орханом беда.

И тут же откуда-то слева раздались крики.

Мустафа повелительно махнул рукой, приказывая Румейсе подозвать служанок и дочерей.

– Уходи, – тихо произнес он, и супруга тотчас склонилась, признавая волю мужа. Не женское это дело – смотреть на смерть, особенно на смерть от яда.

Почему-то об Эдже-ханум Мустафа не подумал. Эдже-ханум… она другая. Ей можно.

Или же пускай муж скажет ей, что нельзя.

Крики стали громче и требовательнее. Завыла собака.

Вашак-Парс спрыгнул со стола, задрал кверху морду с встопорщенными усами, прижал уши к голове и вскрикнул. Это был всего один горестный вопль, словно зверь извинялся за свою нерасторопность. За то, что не успел.

Эдже-ханум наклонилась, подняла с земли брошенный поводок, и огромный кот прижался к хозяйке. Короткий рыжий хвост бешено хлестал по бокам.

Женщина кивнула Мустафе:

– Я позабочусь о нем, мой господин.

«И о твоей жене тоже», – сказали глаза Эдже. Шахзаде кивнул в ответ и произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Идем…

Сам зашагал первым. Походка утратила упругость, Мустафа шагал грузно, казалось, что, если кто предложит свое плечо, чтобы шахзаде оперся, он не откажется. Но никто, разумеется, не приближался, благоразумно оставаясь позади повелителя Амасьи. Лишь тенью за левым плечом плавно скользил Аджарат.

Орхан, скрючившись, лежал на левом боку, за тремя чинарами, стоящими, словно сестры, в зеленых платках листьев. Видать, отошел, когда скрутило живот. Пальцы левой руки юноши были выпачканы землей и травой – перед смертью сын Мустафы в агонии скреб землю. Лицо искажено, глаза невидяще уставились на муравейник перед самой большой чинарой… Один из трудолюбивых муравьев уже полз по лицу Орхана, направляясь по щеке ко лбу.

Мустафа сдул муравья с лица сына и присел на корточки перед телом. Придворные толпились сзади, их шепот был подобен дуновению промозглого осеннего ветра.

Отношения шахзаде Мустафы со старшим сыном можно было назвать… сложными. И до боли напоминающими те, какие установились между Мустафой и Сулейманом Кануни.

С одним отличием… Мустафа запрокинул голову, прикрыл глаза, скрывая набежавшие слезы, и стиснул зубы так, что они заскрипели. С одним отличием – он, Мустафа, немедленно бы оставил Румейсу, сколь бы сильно ее ни любил, если бы она попыталась подослать убийц к старшему сыну. Немедленно, не раздумывая. И Румейса об этом знала.

Знала ли Хюррем-хасеки? И… знал ли отец?

Не думать об этом. Нельзя о таком думать, Аллах покарает того, кто не почитает родителей своих…

Шепот за спиной усилился. Уже можно было расслышать отдельные голоса. И голоса эти проклинали «роксоланку, зловонную дочь Иблиса, укравшую султанское сердце».

– Довольно!

Мустафа хотел произнести эти слова спокойно, с достоинством, но вышло так, что рявкнул. Гул голосов словно кинжалом обрезало. Ну и хорошо. Так даже лучше. Ни к чему тревожить то, что не следует тревожить.

А вот убийц нужно найти, и чем быстрее, тем лучше.