Наследница Вещего Олега

Эльга не повернула головы. Но и так чувствовала его взгляд – насмешливый и дерзкий, намекающий на то, о чем она хотела бы забыть – а еще больше хотела, чтобы забыли в Киеве. Когда вслед за похищенной девушкой в Киев приехали ее плесковские родичи, здесь вовсю ходили слухи, будто по дороге Мистина получил от Эльги то, что скальды из дружины называют «дружбой бедер». Белояру и Асмунду, ее двоюродным братьям, не раз тогда случилось подраться с болтунами, а кое-кому из последних эти разговоры стоили жизни. Понимая, что дракой и прочим шумом позорящие девушку слухи можно лишь подкрепить, но не опровергнуть, родичи быстро приняли мудрое решение: полный мир с Ингваром и скорейшая свадьба.

Поношения оказались напрасны, и в этом весь Киев смог убедиться своими глазами. Запятнанный кровью настилальник со свадебной постели Эльги был вывешен на тын, как это делают и в самых глухих весях. Честь ее была восстановлена, брак заключен, и Мистина, казалось, радовался этому едва ли не больше, чем сам новоявленный муж. Уже потом, когда все успокоились, Эльга сообразила: убедившись, что извлечь выгоду для себя не получится – кусок все же был не по рту, – Мистина обернул заваруху к выгоде побратима. В итоге его никто ни в чем не винил, а брак с сестрой Эльги, тоже племянницей Вещего и княжеской вдовой, стал для него утешением и наградой.

Но и по сей день Эльгу не оставляло сомнение: так кто же кого тогда одурачил?

И хотя Мистина не состоял с Ингваром в настоящем кровном родстве, а был ему всего лишь побратимом, мысль о вражде между братьями из-за жены отдавалась в сердце Эльги таким тревожным звоном, будто эта беда и от нее ходит не так далеко.

Но она гнала подозрения. Она знала Ингвара и Мистину всего три года, а они знали друг друга с раннего детства, то есть лет двадцать. И если Мистина выбрал быть на стороне своего товарища-князя, то он сам будет следить, чтобы не испытывать мир между ними на прочность.

Однако помнить об осторожности не помешает. Нет, о дружбе ее бедер названый деверь (как еще назвать побратима мужа?) может и не мечтать. Но необязательно в чем-то провиниться, чтобы о твоей вине начали говорить. В этом Эльга уже убедилась на собственном опыте.

– Ингвар, – она обернулась к мужу, желая вернуть его мысли к делу. – Этот случай нельзя так оставить. Братоубийство не может быть заботой только своего рода. Что же, этот несчастный младший брат – теперь не человек, если он младший?

– Без своего рода – нет. Я имею дело с их отцом, и мне все равно, сколько у него сыновей. Я не лезу в его дела, а он взамен делает так, чтобы все его домочадцы поступали так, как надо мне.

– А я? – В смарагдовых глазах Эльги сверкнула обида. – Тогда и я тоже была не человек, пока ты объяснялся с моими родичами?

– Ты? – Ингвар поднял брови. – Ты вообще женщина, какой же ты человек?

– Иногда и женщина, – не говоря уж о человеке, – может привести целый род туда, куда нужно! – Мистина слегка подмигнул Эльге, будто намекая, что он на ее стороне. – С нашей княгиней получилось именно так.

– Если этот братоубийца останется в роду, а Радовек будет являться на Святую гору и пировать в обчине, получится, что все поляне и русы приносят совместные жертвы с братоубийцей, – настаивала она, вопреки своему благоразумному решению ободренная этой поддержкой. – И боги проклянут нас всех заодно с ними!

– Ну, так и что я теперь должен сделать? – Ингвар посмотрел сначала на нее, потом на Мистину. – Взять того мужика и казнить?

– Потребовать, чтобы род его изгнал, а иначе мы не допустим их старейшин на Святую гору, – предложил Мистина. – Если ты казнишь его, это восстановит против нас и Радовека, и еще много кого. А так пусть сами решают, что для них важнее: этот похотливый шиш или боги.

– А что там с ворожбой-то было, я не понял? Была ворожба?

– Хрольв вернется – узнаем, – так деловито ответил Мистина, что никто и не заподозрил бы его в причастности к делу.

* * *

Увлеченная всем этим, Эльга едва не пропустила время, когда настала пора сажать хлеб в нагретую печь. Потом сидела рядом, смотрела на печь и думала, надеясь, что тройственный совет земли, хлеба и огня наведет на верные решения. Ее вину невольно взяла на себя другая женщина, которой и так пришлось нелегко. Еще не видя Беляницы, Эльга готова была согласиться с ее отцом: зачем та стала бы кричать, если сама завлекала старшего деверя? И жаловаться родителям? В чужом роду разбирать, кто кого домогался – дело неблагодарное: правды, может, и не отыщешь, а замараешься обязательно.

Но вот хлеб испекся. Эльга вынула хлебную сковороду из печи, легонько постучала лезвием ножа по корочке каравая – звенит! – выложила на доску, вместе с доской завернула в рушник и унесла в избу. Потом вернулась в гридницу и кивнула Мистине: подойди.

– А если счет колосков не сойдется? – шепнула она. – Я не хочу, чтобы бедную бабу утопили. – И взглядом добавила: из-за меня.

– Если княгиня пожелает, то счет сойдется! – заверил Мистина, будто иначе и быть не могло.

И даже подмигнул.

– Ты сказал Хрольву… – сообразила Эльга.