Наследница Вещего Олега

– Для Тородда у нас припасено кое-что особенное, – рассказывал Мистина. – Одна родная сестра Эльги обручена с сыном воеводы Чернигостя, но вторая еще свободна. Ей пятнадцать лет, и по славянским обычаям она уже годится в жены. Я видел ее три года назад и могу сказать тебе, Тородд, что красотой она почти не уступает Эльге. Что скажешь? – Он подмигнул парню. – Такая невеста достойна твоего рода, и Эльга сама устроит этот брак. Тебе останется лишь послать за девушкой, чтобы ее доставили сюда.

– Кстати, о Плескове, – вспомнила Сванхейд. – Возможно, вы в Кенугарде еще не знаете, что у нас больше родичей, чем мы думали.

– Так всегда оказывается, стоит кому-то добиться успеха! – Мистина засмеялся. – Когда человек становится конунгом, у него обычно находится куда больше родни, чем он раньше думал!

– Нет, этот человек появился еще зимой, пока Ингвар не был конунгом. Это брат его жены.

– У нее, сколько я знаю, два родных брата и два двоюродных…

– Это ее сводный брат. Старший сын ее отца, он родился в Хейдабьюре и лишь осенью впервые приехал в Гарды. Его имя Хельги Красный.

Мистина изменился в лице: непринужденная любезность слетела с него, сменившись недоверием.

– Что? – обронил он, и в этом коротком слове отчетливо слышалось многое: от недоумения до угрозы.

– Он провел здесь у нас месяца два, и мне известны все его обстоятельства из первых рук. Это весьма отважный и предприимчивый мужчина, я бы сказала.

– Мужчина?

– Он на пару лет старше тебя, как мне показалось. Так что, похоже, до наследства Хельги киевского есть больше охотников, чем думает Ингвар.

Мистина помолчал, но Сванхейд по этому молчанию поняла едва ли не больше, чем за весь предыдущий разговор. Лицо его стало замкнутым, в чертах отразилось легкое пренебрежение, а серые глаза вдруг сделались непрозрачными, будто окна в душу закрыли две стальные заслонки. Это выражение не обещало ровно ничего хорошего тому, о ком он думал в эти мгновения.

Сванхейд постучала пальцами по подлокотнику сиденья. Она была еще недурна собой: ей оставалось два-три года до пятидесяти, но черты худощавого лица – продолговатого, с высокими скулами, – даже при морщинах остались четкими, и в них ум и решимость вполне заменяли красоту. Произведя на свет одиннадцать детей, она раздалась в бедрах, но не располнела; в прямом платье синей шерсти с золочеными наплечными застежками, с покрывалом белого шелка на голове, немолодая королева выглядела величавой и даже способной восхищать.

– Надеюсь, в мои преклонные годы никто не подумает обо мне дурно, даже если я позову молодого мужчину побеседовать со мной наедине! – улыбнулась она, но голубые глаза ее оставались прохладны. – Идем, – она встала с высокого сиденья с резной спинкой и сделала Мистине знак следовать за ней.

Закрыв за собой дверь спального чулана, она села на лежанку и указала Мистине на большой ларь.

– Ну а теперь, – тихим голосом произнесла она, – расскажи мне, что произошло в Кенугарде на самом деле. Руны открыли мне, что ты выложил лишь внешнюю сторону событий. Внутренняя осталась скрыта. И пока я не узнаю ее, я не смогу решить, сын мой стал конунгом в Кенугарде или жадный дракон.

Мистина взглянул ей в глаза – более пристально, чем дозволено мужчине перед женщиной, молодому перед той, что годится ему в матери, хирдману – перед королевой. Он без затруднений умел и утаивать правду, и искажать ее, но также понимал, что иной раз правда полезнее самой красивой лжи. Опытная женщина королевского рода могла оценить и те преимущества, которые теперь получил ее сын, и тех людей, которые ему это обеспечили.

Ингвар не хуже других понимал, как провинился перед собственным родом – хоть и пришло это понимание уже тогда, когда дело было сделано. Но не желал усугублять вину ложью перед матерью. Если бы Сванхейд простила его и приняла его сторону, это в немалой степени сгладило бы дурные последствия; но попытайся он ее обмануть, и эта новая вина легла бы тяжким грузом на прежнюю.

И Мистина рассказал ей все: про старого князя Предслава и священника отца Килана, про исчезновения кур и нападения на людей. А также о том, откуда эти пугающие чудеса взялись[1].

Сванхейд молчала, внимательно разглядывая его. Расчет оправдался: по мере рассказа в глазах ее проступало не столько негодование, сколько понимание и любопытство. Причем не только к событиям, но и к тому, кто рассказывал. Своим доверием к ее уму и опыту Мистина добился больше, чем мог бы добиться похвалами ее якобы неувядающей красе, на которые так падки обычные женщины.

– О боги! – Сванхейд приложила руку к груди. – Ты… допустил, чтобы оборотень напал на твою жену! Скажу прямо, тебе не видать было бы моей дочери, даже если бы ты еще не женился.

– Требиня знал, что, если он хоть поцарапает мою жену, я сверну ему шею.

– А если бы у нее сердце от страха разорвалось?