Наследницы Белкина

Глухова поморщилась, будто раскусила гнилой орех.

Наталья Кирилловна широко распахнула глаза.

Аникеев потупился.

Главный режиссер по-детски раскрыл рот.

Изольда напряглась и застыла.

Валя запела.

Валя пела арию Татьяны: второй акт, письмо. Казалось, будто она лишь открывает рот, подчиняясь силе чужого, мощного голоса.

Изольда плакала.

Главный режиссер содрал коросту с новой ранки на лысине и не почувствовал боли.

Аникеев встал с места.

Наталья Кирилловна улыбнулась.

Глухова приложила обе ладони к щекам.

Голубев налился алой краской — как поспевший шиповник.

Леда Лебедь дышала тяжело, будто после трудного спектакля.

Вера Андреевна сказала:

— Вот, например, американцы любят, когда у людей с ограниченными возможностями есть равные со всеми права. Олимпийские игры для инвалидов, пандусы для въезда в супермаркет, и почему бы Вале не спеть Татьяну? Это будет фишка!

Новая директриса еще раз оглядела Валю с головы до ног и добавила:

— В хоре тебе делать нечего. А вы, — она кивнула Голубеву, — срочно вводите ее в спектакль. Устроим прогон перед самыми гастролями.

Глава 18. Сомнамбула

— Мы будем стариками, — плакала Татьяна. — Больными, слабыми стариками, какая, к черту, любовь?

В старинных легендах влюбленные частенько назначают друг другу свидания на том свете — эти легенды Татьяна читала в детстве и каждый раз удивлялась, зачем любящим сердцам обязательно нужно разлучаться и гибнуть. Лейла и Меджнун. Фархад и Ширин. Тристан и Изольда. Розы вырастут на могилах — вот и вся радость. Теперь Татьяна тоже словно угодила в такую легенду — но вместо загробной встречи ей была обещана счастливая старческая любовь.

Между тем она не верила, что к Согрину приходил ангел. Пить меньше надо, и не будет никаких ангелов. Как удобно — увидеть ангела, и все бросить, предать, скрыться под сенью жены, которая казалась теперь Татьяне не жалкой, а мифической фигурой.

Наверное, Евгения Ивановна считает, что выиграла в этой борьбе, что ее смирение, терпение и любовь перемололи роман мужа в самую настоящую муку. А ведь прежде это была мука.

Книги больше не помогали Татьяне, и она не знала, что делать с собой — раскрытой, прочитанной и отвергнутой: ибо написана она, как выяснилось, плохо и вообще очень несвоевременная книга. Согрин не рассказал ей, чем грозил ангел в случае непослушания, он просто объявил мораторий на тридцать лет. И добавил, удрученно хмурясь, что теперь ждет старости, торопит ее приход, каждый день зачеркивает в календаре. Согрин стремился поскорее начать жизнь без Татьяны — ведь только так он мог сократить срок и приблизиться к ней.

Татьяна страдала еще и потому, что Согрин отучил ее жить по-прежнему — тихо умирать к вечеру и воскресать утром. Сцена, хорошая книга — прежде этого хватало, но теперь все изменилось. Новая Татьяна не умещалась в прежнюю жизнь. Ей нужен был Согрин.

Татьяна тоже пыталась поговорить с каким-нибудь ангелом, ведь именно в то время ей приходилось часто петь на клиросе. Храмы всегда кормят артистов, во время службы здесь можно увидеть и Гремина, и Мими — без грима, в серьезном скучном платье.

И наша Татьяна — в период острого безденежья — ходила в церковь петь и даже пережила краткий период насильственного воцерковления. Юный попик вцепился в несчастную Татьяну — в миссионерском пылу дарил ей книжки, звонил вечерами, отправлял пространные письма с орфографическими ошибками и подробными цитатами из Евангелия — цитаты были похожи на заплатки, прихваченные кавычками к листу.

К несчастью, пел попик гнусаво, не попадал ни в одну ноту, и поэтому вместо благоговения Татьяну всякий раз брал смех, и на том ее воцерковление окончилось, не начавшись. Молитвы ударялись в потолок, как мячики, отскакивали и снова возвращались.

Теперь Татьяна пыталась найти место, где бы не съедала ее тоска по Согрину, — и это место нашлось. Оказалось, что те же самые книги надо сложить с вином — так жизнь превращалась в почти сносную.

Татьяна выпивала каждый вечер, вначале стесняясь матери с дочкой, а потом не чинясь, в открытую. Выпивала со вкусом — хорошее вино, отличная книга, античный подход. Вино оживляло даже самых скучных персонажей, придавало остроты избитому сюжету: читательница Татьяна была всеядной и не брезговала третьесортными авторами (был бы рядом принц Илья из макулатурного киоска, не допустил бы такого падения).

Ночами Татьяна плакала о Согрине, как о покойнике. Он, впрочем, и был для нее покойником — любившего ее художника больше не существовало. Даже афиши его изменились, краски поблекли, киноартистки стали походить на самих себя.

Татьяна искала встречи с Согриным, как прежде — новых книг, теперь она отыскивала следы Согрина, бродила без устали по городу, но если они вдруг встречались, с ней говорил чужой уставший человек.

— Ты не любишь меня? — спрашивала Татьяна.

— Я ничего тебе не скажу, — отвечал Согрин.

Наконец, она поверила, что эта серия — последняя.

Спектакль сняли с репертуара, костюмы и декорации истлевают в запасниках.