Наследство

В какой-то момент Энджи пришлось-таки уехать — у нее была своя семья, которая в ней нуждалась. Сорока старалась быть рядом почти все время. Она спала на сложенном одеяле в гостиной, и Уильям был рядом с ней. Ночью его плач будил Кэролайн, и она страшно пугалась незнакомых пронзительных звуков. Спросонья ей казалось, что в дом проникли койоты, что где-то кричит от боли вернувшийся к ней Корин. А когда она просыпалась окончательно, на нее снова наваливалась все та же непроходящая апатия. Однажды ночью она выглянула в щелку и увидела, как при свете свечи смуглая женщина кормит младенца, напевая ему так тихо, что Кэролайн могла бы принять этот звук за дуновение ветра или за шум крови в ушах. Темнота за спиной казалась ей враждебной, словно там прятался упырь, и она боялась обернуться и увидеть его. Темнота пустой спальни, такой же пустой, как все остальное. Тоска по Корину, когда она легла в эту темную постель, полоснула по сердцу, как нож, и медленно проворачивалась в ране. Поэтому сейчас она долго стояла у двери и глядела в щель, привлеченная светом, как мотылек, пока Сорока не перестала петь и едва заметно не переменила позу — ровно настолько, чтобы показать: она чувствует, что на нее смотрят.

Сражаться с летним зноем теперь не имело для Кэролайн никакого смысла. Она выполняла все, что ей велели, и даже ела, пока рядом сидела Сорока и уговаривала. По вечерам Сорока, тихо болтая о всякой ерунде, раздевала. Кэролайн и расчесывала ей волосы, как это когда-то делала Сара Кэролайн прикрывала глаза и вспоминала те времена, беспросветную печаль после смерти родителей и то, как ей казалось, что никогда уже не будет так скверно и так одиноко. Но то, что происходило с ней сейчас, было хуже, намного, намного хуже.

— Помнишь, как мой отец водил нас с тобой в цирк? — шептала она с улыбкой, точнее, с призраком улыбки.

— Кто такая Сара? — резко спросила Сорока. — Я Сорока, я ваш друг, миссис Мэсси.

Открыв глаза, Кэролайн поймала взгляд индианки в зеркале.

— Да, конечно, — беззвучно согласилась Кэролайн, не желая признаться в том, что на мгновение перестала понимать, кто она и где находится.

Хлопоча по хозяйству, Сорока стала сажать Уильяма на колени к Кэролайн. Отчасти она приняла такое решение потому, что Кэролайн часами молчала или сидела с неподвижным, застывшим лицом, не отвечая на вопросы. Мальчик, которому исполнилось уже десять месяцев, вскоре начинал ерзать и копошиться, так что ей приходилось удерживать его на руках, успокаивать, обращать на него внимание.

— Спойте ему, миссис Мэсси. Расскажите ему историю про сад Эдена, — настаивала Сорока, и, хотя Кэролайн не могла найти в своем сердце ни сказок, ни песен, для ребенка у нее находилось подобие улыбки, а руки ее оживали настолько, чтобы пощекотать его, удержать и посадить поудобнее. Она не возражала, когда он дергал ее за волосы. Уильям с любопытством рассматривал ее своими бархатными темными глазками, пускал слюни и улыбался, а иногда Кэролайн хватала его и прижимала к себе, зажмурившись, словно черпала силу из крохотного тельца. В эти мгновения Сорока оказывалась рядом, готовая выхватить ребенка, если объятия окажутся слишком крепкими и напугают его.

Летом Кэролайн часы напролет сидела на веранде, подталкивая ногой любимое кресло-качалку Корина, и слушала с закрытыми глазами, как оно поскрипывает, раскачиваясь туда-сюда, туда-сюда. Она старалась не задумываться. Не размышлять о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы она не стала винить тогда койотов в своих ночных страхах. Не думать о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы тогда ей не привиделся кошмар, если бы она не боялась прерии, если бы смогла приспособиться, оказалась бы более выносливой, крепкой, храброй. Если бы на ее месте оказалась любая другая, а не она, которая послала мужа на смерть, заставив гоняться за луговыми волками. Она плакала, не замечая этого, и часто ходила с лицом, соленым от слез. У нее не было ребенка от Корина, которого она могла бы растить, лелеять и рассказывать с тихой грустью о том, каким сильным и славным был его отец. Ничего не осталось ей от него, никакого следа, никакого утешения. Она сидела, уставив невидящий взгляд на бескрайний горизонт, и испытывала перед ним страх. Она сидела весь день, и ей было страшно. Таков был единственный способ, которым она могла покарать себя, хотя и чувствовала, что заслуживает куда худшего и что любых мучений недостаточно, чтобы ее наказать.