Наследство

— Ты и правда была совсем ребенком, Эрика. Бет и мне было по двенадцать. Это не так уж мало. Достаточно, чтобы понимать, что такое дружба и верность. Вы же могли зайти… не умерли бы от этого… Хоть раз… Написать свой адрес, написать письмо…

— Я не знаю, — признаю я. — Я не знаю, как это получилось. Я… во всем подражала Бет. Я вообще плохо помню, что происходило потом, чем мы занимались. Я не знаю, когда и почему это вылетело из моей головы. Почти не помню, что происходило в следующие два или три лета. А потом мы перестали приезжать.

— Понятно, ничего удивительного. Если вы обе были в таком состоянии, ваша мать, должно быть, решила, что вам это вредит.

— Нам это действительно вредило, Динни.

— Ну и ладно. Что было, то было. Теперь ни к чему это ворошить, даже если очень хочется.

— Мне это необходимо, — упрямо шепчу я. — Я хочу вернуть Бет. И хочу вернуть тебя.

— Тебе одиноко, Эрика. Мне тоже было одиноко, и долго. Не с кем обо всем этом поговорить. Видимо, надо с этим смириться.

— Чья это тайна, Динни, если не твоя и не моя?

— Я никогда не утверждал, что она не твоя.

— Моя и Бет?

Он только смотрит на меня, не говоря ни слова. У меня на глаза наворачиваются слезы, текут по щекам, неправдоподобно горячие.

— Но я не знаю, — повторяю я тихонько.

— Все ты знаешь. — Динни наклоняется надо мной. В тусклом свете мне отчетливо видны черные ресницы в оранжевом ореоле от печного огня. — Тебе пора, иди ложись спать.

— Не хочу. — Но он уже на ногах. Я вытираю лицо, замечаю, как покраснели и воспалились руки, вижу грязь под ногтями.

— Иди прямо так, в одеяле. Отдашь как-нибудь потом. — Динни сворачивает мою мокрую одежду, сует узел мне. — Идем, я провожу.

— Динни! — Я поднимаюсь, чуть покачнувшись.

В тесном пространстве фургона нас разделяют какие-то жалкие сантиметры, но он жутко далеко от меня. Динни останавливается, поворачивается ко мне лицом. Не могу подобрать слов, не знаю, что сказать. Я туже заворачиваюсь в одеяло, наклоняюсь к нему, нагнув голову, так что чуть не касаюсь лбом его щеки. Шагнув вперед, я кладу руку ему на плечо, упершись большим пальцем в жесткий выступ его ключицы. В таком положении я стою, сердце успевает стукнуть три раза, а потом чувствую, как его руки обхватывают меня. Я задираю подбородок, задеваю его губы своими и неловко тянусь к ним. Его руки стискивают меня крепче, у меня перехватывает дыхание. Если бы я только смогла, я остановила бы время, так, чтобы земля перестала вращаться, чтобы можно было остаться здесь навсегда и стоять вот так, в темноте, прижимаясь губами к губам Динни.

Он провожает меня до дома, прямо до парадной двери, и, захлопывая ее за собой, я различаю звук, который заставляет меня замереть. Журчит льющаяся вода. Этот звук разносится вниз по лестнице, отдается еле слышным эхом, и проложенные в стенах трубы отзываются душераздирающим воем.

— Бет? — окликаю я, стараясь, чтобы не клацали зубы.

С трудом стянув с ног набухшие сапоги, я прохожу на кухню, где горит свет. Бет здесь нет.

— Бет! Ты наверху? — кричу я, отшатнувшись от слепяще-яркого света, голова у меня разрывается.

Вода льется по-прежнему, наполняя меня невыносимой тревогой. Я отчаянно пытаюсь сфокусировать взгляд, сосредоточиться, потому что здесь, на кухне, что-то не так. Что-то неправильно, и от этого у меня мгновенно пересыхает горло, а кровь молотом стучит в висках. Подставка для кухонных ножей опрокинута набок и лежит на столе, а ножи вытянуты из своих гнезд и валяются вокруг в беспорядке. Во второй раз за эту черную ночь у меня останавливается дыхание. Я опрометью бросаюсь по лестнице наверх, проклиная ватные ноги, которые слишком медленно шевелятся.

Испытания 1904–1905

Начальник вокзала в Додж-сити проявил необыкновенное сочувствие. Он внимательно выслушал историю Кэролайн об утерянном билете и позволил ей на месте оплатить всю поездку от Вудворда до Нью-Йорка. Она провела много дней в поезде, глядя в окно, любуясь хмурым грозовым небом, то ослепительно-белым, то ясным фарфорово-голубым, столь прекрасным, что у нее болела голова. Она ни о чем не думала, но время от времени касалась больного места в глубине души, проверяя, не удается ли расстоянию ослабить скорбь, перед которой время оказалось бессильным. Уильям постепенно оправлялся от болезни, много спал и беспокойно крутился, просыпаясь. Но он знал Кэролайн и позволял ей успокоить себя. В Канзас-сити она пожертвовала обедом в отеле Харви, а вместо этого купила пеленки, одеяльце и бутылочку для малыша. Она спешила к поезду с тревожно бьющимся сердцем, вообразив, что он отправился без нее. Поезд был сейчас ее единственным пристанищем. Он стал ее единственным планом, единственной знакомой вещью.

— Ах, да он у вас настоящий красавчик! Как его зовут? — воскликнула однажды женщина, проходившая по вагону. Она задержалась и склонилась над колыбелькой, прижимая руки к груди.

— Уильям, — ответила ей Кэролайн; горло у нее внезапно пересохло и сжалось.

— И имя тоже чудесное. Какие темные волосики!