Наследство

Но на миг ей показалось, что ее вот-вот выведут на чистую воду, что все слышат, о чем она сейчас думает: что все эти дары она хотела бы принести своему ребенку, а не сыну Сороки. Склонившись над спящим в коляске Уильямом, она, желая скрыть замешательство, погладила одним пальцем его сморщенное личико. Но от этого стало только хуже. Щеки у нее пошли красными пятнами, дыхание перехватило.

— Кто хочет пирога? — спросила Кэролайн сдавленным голосом, вставая, и вышла на кухню.

Вторая зима в прерии оказалась для Кэролайн еще более тяжелой, чем первая. Сидя дома в четырех стенах, она чувствовала себя узницей, заключенной в тюрьму с Сорокой и Уильямом, которые неотступно, день за днем, напоминали ей о ее собственной несостоятельности. Кэролайн наблюдала за Мэгги, вернувшейся к обычной жизни, видела ее всегдашнюю веселость и то, с какой легкостью она справляется решительно с любой работой. Но из всего этого Кэролайн сделала лишь один вывод: самой ей никогда не привыкнуть к жизни здесь, прерия никогда не станет для нее родной, как для молодой индианки. Она никогда не сможет чувствовать здесь себя так же непринужденно, не приживется, не расцветет и не пустит корни, а будет сохнуть да мотаться бесцельно, словно перекати-поле. Ей становилось все труднее поддерживать разговор с Сорокой, петь ей, рассказывать истории, как бывало раньше. Слова застревали в горле, и Кэролайн боялась, что даже искреннее восхищение Мэгги и Уильямом однажды выйдет из ее уст окрашенным этой неизбывной тоской и может прозвучать фальшиво.

Хатч, заходя в дом выпить кофе, деликатно пытался вызвать ее на разговор, уговаривал снова заняться верховой ездой, делать хоть что-то, лишь бы не сидеть все время взаперти. Кэролайн в ответ бодро уверяла, что прекрасно себя чувствует, да и вообще все в порядке, так что старшине ковбоев ничего не оставалось, как удалиться, бросив на нее напоследок заботливый взгляд. Когда тоска становилась непереносимой, Кэролайн, собрав все свое мужество, выходила из дому. Ветер обжигал кожу, с неба вместо дождя изливался ледяной ужас, а потом она часами не могла согреться, как бы близко ни садилась к раскаленной плите. Однажды утром она разбила ледяную корку в резервуаре с водой и, когда холодные капли обожгли ей руки, вспомнила теплое озеро, где они плавали в свадебном путешествии. Кэролайн долго стояла, вглядываясь в темную глубину резервуара, прикованная к месту охватившим ее отчаянием.

По ночам Кэролайн и Корин часто лежали без сна и прислушивались к завывающему за окном ветру, слишком громкому, чтобы не обращать на него внимания. В одну из таких ночей муж, прижавшись к ней под одеялом, лениво чертил пальцем какие-то знаки у нее на руке, что одновременно и успокаивало, и возбуждало Кэролайн. Как дорог был ей запах его кожи, такой земной, крепкий, даже немного звериный после целого дня работы в тяжелой одежде. Кэролайн обняла Корина, ухватилась за него, как утопающий хватается за край плота, и плотно закрыла глаза. Ей казалось, что дом вот-вот оторвется от земли, подхваченный очередным бешеным порывом, и ветер унесет их неизвестно куда. Этот дом — просто иллюзия, думала она, хрупкая скорлупка между ними и бушующей стихией, он может исчезнуть, разрушиться в мгновение ока. Но пока с ней Корин, говорила она себе, пока он здесь, с ней, она наверняка, все сумеет выдержать. Казалось, муж почувствовал ее страх, потому что заговорил с ней ласково, успокаивая. Таким тоном — она сама слышала — он разговаривал с пугливыми лошадьми. Голос Корина звучал умиротворяюще и очень тихо, так что Кэролайн приходилось напрягать слух, чтобы расслышать слова за завываниями урагана. Слова звучали спокойно и ритмично, как волны, как капель, то ли наяву, то ли во сне.