Наследство

— Не знаю. Я, пожалуй, тот самый еллин, которого вы помянули. Мне тяжело, что я так обманываю людей. И моих, и вообще всех вокруг. Моих особенно. Они ждут от меня чудес. У них у самих все время какие-то вещие сны, знамения. И у меня, глядя на них, тоже, знаете ли, начались какие-то видения, во всем мне стали чудиться тайные знаки… Вот сегодня, например, я вам сразу не сказал, когда вспоминали про знакомых. А мне померещилось, что по дороге к вам я встретил знаете кого? Проровнера! Помните такого? Стоял в заграничном пальто, клетчатом, возле гостиницы «Националь». Маленький такой, еще, кажется, подсох. Он-то меня, скорей всего, не узнал. Я без бороды, все-таки узнать трудно. Он только окинул меня таким высокомерным взглядом, потому что я очень уж на него уставился, и он, видно, старался вспомнить, кто я. Если, конечно, это и в самом деле он. Но это для меня даже сейчас неважно: он или всего лишь похож на него…

— Еще бы не помнить, — остановила его Наталья Михайловна. — Андрей Генрихович тогда, еще в N. почему-то был уверен, что Проровнер — советский разведчик. Испугался страшно. Все требовал, чтобы мы немедленно уехали. Не знаю, на чем основывалась его уверенность. Никаких доказательств у него, разумеется, не было. Хотя они с первых дней было понравились друг другу. Возможно, Проровнер намекнул ему как-то или проболтался. Не думаю, впрочем. Вернее, пожалуй, что в Андрее Генриховиче взыграло его юдофобство. Но он, особенно после того как убили Дмитрия Николаевича, клялся, что сомнений у него нет.

Отец Иван обрадовался:

— Вот видите! Это и впрямь что-то объясняет. Что? А то, что едва этот человек глянул на меня, так я сразу почему-то подумал, что этот взгляд может означать только одно: пойди и немедленно все расскажи о себе!

— Куда пойди? — не поняла Наталья Михайловна.

— Как куда? Туда… В органы, как это у вас называется. Ну, чтоб я пошел в органы и, не усугубляя дальше свою вину, признался, кто я и что я.

— Господи! — воскликнула Наталья Михайловна. — Если б вы жили другой жизнью, я сказала бы, что вам надо просто-напросто отдохнуть. Поехать в дом отдыха куда-нибудь… Видите, я еще не потеряла способность шутить. А ведь правда, вас надо куда-нибудь пристроить, чтоб вы могли сменить обстановку. Не в дом отдыха, разумеется, а к кому-то на дачу, что ли. Не под Москвой, а где-нибудь на юге, скажем. Хотите в Крым? У меня у знакомых есть там домик. Они добрые люди и вас примут.

— Нет, это невозможно, — вздохнул отец Иван. — Говорят, прятаться лучше всего в Москве. Я же совсем без документов. А в маленьком городе человек весь как на ладони. Мне обещают достать документы, но теперь с этим, говорят, стало очень трудно.

— Что же делать, что же делать? — заметалась Наталья Михайловна.

— Да вы не беспокойтесь, — стал утешать он ее. — Это ведь так все, химеры. Я никуда, конечно, не пойду. Хотя я часто об этом думаю. На мне люди. Я не могу их подвести. Нет, я бы их и не подвел. Я бы никого не назвал, даже под пытками. Я не боюсь лагерей, выдержу и пытки. Если б просто мучили и ни о чем не спрашивали. Плохо, что душу выматывать будут. Я ведь для них тоже буду призрак. Мученик, герой, борец за веру. Будут доискиваться тайны. Им ведь не нужны по-настоящему те люди, которых они будут заставлять меня выдать. Им нужна тайна, неведомое. И опять будет комедия, обман. Они-то мне не поверят, что я этой тайной не обладаю…

XXIV ПОПУТЧИК СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Лев Владимирович был дома. Более того, он в этот сравнительно ранний час — как с порога заметил Мелик — уже успел выпить. Он был, конечно, не один, на вешалке висели мужское и женское пальто, и он ждал еще кого-то. Увидя Мелика вместо этого еще кого-то, он от неожиданности вздрогнул и несколько мгновений стоял, сомневаясь, пустить его или нет. Затем какое-то соображение пришло в его нетрезвую голову, он расцвел и даже заторопил входить. Дверь в его комнату была открыта (ив комнату соседа-шофера тоже), слышалась негромкая музыка.

— Что это у тебя, прием? — спросил Мелик.

Лев Владимирович не ответил и только слегка подтолкнул его сзади коленом. В комнате на диване сидела девица лет двадцати двух, с пышно взбитой прической или в парике (Мелик сразу не разобрал), в платье, явно сшитом на заказ и по моде, но очень скверно, в каком-нибудь второразрядном ателье. Она могла бы сойти за хорошенькую, если б не надутое, глупо-спесивое, неприступное и нелюбезное выражение, которое она придавала своему лицу. На руках ее были кольца, но дряннее, чем у инженерши в лаборатории. Тут же на диване, однако на некотором расстоянии от нее, обретался незнакомый Мелику джентльмен лет сорока, светлый блондин, почти альбинос, с гладко зачесанными назад волосами и стальными глазами, молодцеватый, подтянутый, в хорошем сером костюме, белой крахмальной рубахе и при галстуке; разве что узелочек галстука был по нынешним временам немного маловат, не более ногтя.