Наследство

Наталью Михайловну это почему-то убедило. Она подумала, что если бы Таня была в городе, то все вообще кончилось бы в два дня: Таня бы пришла и под расписку забрала ее отсюда. А так, поскольку Тани нет, то пока дозвонятся, пока точно узнают, где она, дадут телеграмму, — пройдет не два дня, а четыре, пять. Она подумала, что неприлично, в конце концов, устраивать из-за этого истерики, скандалы и биться головой о прутья решеток. Что касалось сына, то Наталья Михайловна была почти уверена, что он не придет сразу. Его недаром чуть не в глаза называли шизофреником, он недаром мучился, что это, быть может, действительно так, и недаром больше всего на свете боялся попасть в сумасшедший дом. Поэтому просто, с обычным визитом он прийти сюда никак не мог. Скорее всего. Он должен был ждать более разумной Тани, изобретая для себя самого разные предлоги, ищи невероятные обходные пути, строя не обычайные проекты, как извлечь мать из этого страшного места. Но и помимо этого еще одно соображение руководило Натальей Михайловной: она никак не могла без стыда представить свое возвращение домой, лица и расспросы соседей, их недоумение, свою смущенную улыбку, с которой — она знала — будет идти мимо них и отвечать им. Удавшись, ее деяние было б грозным и непонятно страшным для всех — предостережением, мимо которого никто не посмел бы пройти легкомысленно, не ужаснувшись тому, как сумела она, неизменно любезная, улыбаясь, делая обычное вместе со всеми, выносить свою ужасную идею. Не удавшись, оно становилось оскорбительно поверхностным, смешным, вздорным, прихотью выжившей из ума маразматички. И хотя значение чьего-то мнения явно было несоизмеримо со значением того, что она чуть было не исполнила, и сомневалась, не повторит ли опять, она не могла не думать об этом. С этой точки зрения, поразмыслив, она догадалась, что лучше ей и в самом деле утвердить всех знакомых в том, что она внезапно помешалась, затем пробыть какое-то время в сумасшедшем доме, месяц или даже два, и выйти лишь тогда, когда все уже успокоится. По ее разумению, приличнее было спятить, нежели неудачно пытаться покончить с собой.

Поэтому, когда Таня, сама чуть не сошедши с ума от такого известия, примчалась к ней, Наталья Михайловна не стала рваться ей навстречу, умоляя забрать ее отсюда: она положила себе посмотреть, как будет реагировать та; пожелала удостовериться, что та заплачет, запричитает, что искренне захочет возвратить ее домой, вообще пожелала увидеть, каково будет это первое свидание, и тогда уже вывести, возвращаться ей сразу или потом. Она и сама не понимала, что это с ней сделалось, или подобные проверки чувств были не в ее вкусе, и после того как Таня, сбитая с толку необъяснимым таким поведением, растерянно удалилась, Наталья Михайловна долго бранила себе и говорила себе, что и вправду, наверное, выжила из ума. Дело было сделано, однако; она осталась. Ее все ж перевели в другое отделение, к депрессантам. Ей повезло с палатой. Все отделение размещалось на третьем этаже типового школьного корпуса; в классах стояли кровати, в небольших комнатушках — по проекту учительских или что-нибудь в этом роде — за дверьми со снятыми ручками обитали врачи. В классах лежало человек по десять-двенадцать, там было шумно, много смеялись, обязательно выискивая себе жертву, и Наталья Михайловна, еще едва взойдя на этаж, услышала, как молодая, на вид здоровая девка говорила при общем веселье другой: «Ну, милая, ты сегодня ночью так пердела, так пердела, что у меня чуть было кровать не уехала из палаты!» Но саму Наталью Михайловну счастливо определили не в такую палату, а в маленькую, оставшуюся от разгороженной большой: лаборатория электроэнцефалографии, рассказали Наталье Михайловне всеведущие больные, отвоевала у клиницистов вторую половину под импортные свои приборы.

Наталья Михайловна очутилась в палате третьей. Две другие были: одна — молодая мама, лет тридцати — тридцати двух, по профессии детская писательница, тут находившаяся по случаю белой горячки; другая — пожилая еврейка, из простых. Эта была более сумасшедшей, в часы просветлений она вязала, но время от времени ей начинали мерещиться на полу возле туфель какие-то жучки, которых детская писательница должна была брать бумажкой, выносить в коридор и там давить, демонстративно топая ногами.