Наследство

— То, что он, в сущности, слабый человек! — воскликну ла она. — Он любит изображать себя сильным, эдаким скептиком и… даже циником, и многие на это покупаются. Но ведь это — легенда! Легенда, которую я сама создала и распространению которой среди наших знакомых немало способствовала! — Она снова, как в разговоре о матери, замерла на секунду, колеблясь, стоит ли продолжать, но снова, как и тогда, отступление показалось ей недостойным. — Я ведь все это время была для него некой искусственной почкой, — сказала она. — Для всех он был хозяин дома, острый ум, прогрессист, честный человек… но я-то знаю, чего все это стоило! Каких сил мне стоило порой удержать его от каких-то поступков, привить ему хотя бы элементы порядочности!.. Не интеллигентской порядочности, — это он и без меня, пройдя лагеря, знал прекрасно, — а обычной человеческой порядочности: не рвать у других из-под носа работу, не заваливать чужие заявки, если этот человек тебе неприятен, не отшвыривать старушек…

Вирхов попытался нарисовать себе, какова могла быть ее жизнь со Львом Владимировичем.

Сам он познакомился со Львом Владимировичем лет двенадцать назад, в гостях у дальних своих родственников. Тогда Лев Владимирович только недавно вышел из лагеря, и Вирхов смотрел на него во все глаза, но был еще восемнадцатилетним мальчишкой и, конечно, не представлял никакого интереса для взрослого. Второй раз, года три назад, они встретились случайно, в автобусе. Лев Владимирович, узнав его, неожиданно обрадовался и стал расспрашивать, обращаясь уже на вы, как он живет, что произошло с тех пор, на кого он выучился, доволен или нет, и так далее. Рассказал и о себе — о жене, с которой разошелся, не прожив и трех лет; был откровенен, жаловался, что любит ее, но не может жить вместе. В самоуничижении он дошел даже до того, что спрашивал у Вирхова совета, как ему поступить, и наконец предложил зайти куда-нибудь и выпить. С этого времени они подружились.

Но это продолжалось недолго. Лев Владимирович скоро ввел его к упомянутым Медику и Ольге, и отношения их изменились, потому что у Мелика и Ольги на Льва Владимировича никто уже не смотрел почтительно, он, хоть и был старше всех, был им ровня, и они могли свободно подтравливать его, не спускали ему шуток и сами думали, что знают не меньше его о жизни. Вирхов, сойдясь с ними, незаметно вынужден был перейти на их уровень, а Лев Владимирович легко принял эту перемену и согласился с нею, не попытавшись обидеться или сопротивляться, чем Вирхов был даже задет.

Впрочем, смысл такой легкости был ясен.

Лев Владимирович в это время, вдруг, внезапно, не обнаруживая к этому прежде, казалось, чрезмерных пристрастий, словно сбесился, помешался на женщинах, стал чудовищным, неприличным бабником. Вирхов и раньше, гуляя со Львом Владимировичем, замечал, что тот посматривает на девочек и оборачивается им вслед, но не придавал этому значения, приписывая это скорее даже стариковской манере. У Мелика и Ольги, однако, Льва Владимировича знали лучше, и в первый же вечер Вирхов услышал, правда, еще лишь намеки (при постороннем были сдержанны), но приблизительно понял, в чем соль, и только не хотел верить, что дело обстоит так просто. Еще через некоторое время из этих полунамеков и полусплетен у него составилось более или менее цельное представление о нескольких связанных с Львом Владимировичем историях и о том, что существует, видимо, немало других подобных историй.

Отношения, таким образом, не могли не измениться. Да и сам Лев Владимирович в это время все больше менялся, даже внешне. Прежде спокойный, всегда будто немного усталый, он становился день ото дня все сильней возбужден, быстр, нервен в движениях; приходя к друзьям, не сидел, как обычно, привалясь к спинке дивана с своей грацией немного больного пожилого человека, но метался из угла в угол, начинал пить, и все ему было мало, а напившись, часто среди какого-нибудь серьезного спора норовил убежать, выказывая тем полное презрение ко всему обществу, и если начинал говорить сам, то, совсем перестав стесняться, подчеркнуто только о девках. Это казалось странным и удивляло, а потом все поняли и поверили, что это действительно так, что Лев Владимирович сделался по-настоящему маньяк, что это жило в нем всегда (он сам объяснял это так), но было задавлено какими-то идеями, следовать которым он считал необходимым, теперь же он уяснил себе, что это вздор, что есть лишь одно, что вправду интересует и волнует его, и он отбросил все придуманное, все условности, все ограничения интеллигентского круга и стал жить этим. Этот взрыв, эта смелость произвели на всех у Мелика и Ольги большое впечатление, хотя кое-кто и пытался подчас говорить о своем неуважении, когда Лев Владимирович с хохотом уклонялся от их мужских разговоров о политике и, убегая, уже из дверей дразнил: «Девки, девки, девки!» (То есть девки — вот что на самом деле им всем нужно.) Таня проговорила прежним шепотом, как в воротах: