Наследство

Все, кроме Эльзы, стали отказываться, демонстрируя, что они понимают важность сегодняшнего собрания и не должны сбиваться на иное.

— Итак, к нашим расхождениям, помимо только что указанных, — возобновил свою речь Проровнер, — относится также наше неприятие вашей, так сказать, пассивности… Я не имею в виду, конечно, вашу пассивность персонально… Нашим же девизом должно быть именно действие. Действие, еще раз действие. В этой пассивности есть что-то, говоря вашими же словами, невыносимо буржуазное, бюргерское. Люди, к сожалению, часто боятся живого действия, борьбы. Они надеются, что новая Россия упадет к ним с неба сама, без активного вмешательства, без настоящей работы, работы с массами и в массах. В сущности, они мечтают лишь о хлебе и покое, как римский плебс… А статейки в журналах — это немногого стоит! Это, как мы знаем, всего лишь замена каких-то иных удовольствий. Громкие слова и гнилой либерализм на практике. Боязнь, что я говорю — боязнь, страх, самый настоящий страх перед единственно правильными и единственно возможными формами деятельности!

— Ну зачем так! — воскликнул Муравьев.

— Григорий Борисович! — предостерегающе поднял руку сенаторский сын. — Может быть, все-таки не стоит так уж… Мы все-таки здесь не одни…

Светлые глаза Проровнера блеснули:

— А вы ошибаетесь, если полагаете, — с торжеством начал он, — что я не помню об этом! Я очень даже хорошо помню об этом и должен вам сказать, что даже говорю так подробно о вещах, о которых многие здесь уже слышали, именно потому, что имею в виду присутствие здесь посторонних новых лиц. Но я говорю это именно потому, что нам некого бояться! Верно, господа? — обернулся он к капитану и седому. — Ведь вы именно поэтому и просили меня? Да, мы говорим об этом открыто. Мы намерены создать массовую — слышите? — массовую организацию! Организацию, куда будут привлечены широчайшие слои молодежи, трудящихся, ученых, военных. Сначала здесь, в странах Рассеяния, а потом и в России! Нам нечего скрывать, мы собираемся объявить об этом во всеуслышание: «К нам, готовые на борьбу, на бой, воины, не боящиеся опасности, презирающие слабость! Под наши знамена, вперед!..» Разумеется, — остановился он, дыхания у него не хватило, — в нашей работе будут аспекты… э-э… не подлежащие широкому оглашению. Это относится, конечно, к работе в России, например. Я думаю, вы можете быть здесь совершенно спокойны: о чем никто не должен узнать, не узнает никто! Того же, кто посмеет разгласить вверенную ему тайну, мы, поверьте, сумеем покарать…

— Спрячем концы так, что никто не узнает! — рявкнул капитан, сжимая в кулаке рюмку.

— Что же касается тех, кто не хочет быть с нами, — вкрадчиво продолжал Проровнер, — не хочет быть потому, что, скажем, пока еще не верит в наши идеи или не понимает их, то и здесь, я думаю, мы не должны ставить крест на таком человеке. Мы должны, я думаю, искать какие-то возможные формы сотрудничества, памятуя, что, в сущности, все мы делаем одно общее дело и всем сердцем хотим одного и того же — Возрождения Новой Великой России во имя спасения всего мира…

Наталью Михайловну в этой истории более всего поразило то, что Андрей Генрихович, человек обычно довольно болтливый, сегодня за весь вечер не произнес ни слова. Когда они вышли, он едва держался на ногах и поминутно отирал испарину.

— Я, наверно, заболел, — сказал он. (Вид у него и в самом деле был больной.) — Я думаю, что нам лучше ехать дальше. Не будем здесь особенно задерживаться. Три дня, не больше.

Наталья Михайловна знала, что муж ее трусоват, но во всем виденном и слышанном не находила слишком серьезных оснований для испуга.

IX «АРМАГЕДДОН»

— Скажите, пожалуйста, отец Владимир, что такое Армагеддон? — Маленькая, остренькая, веснушчатая дама с пышными каштановыми волосами понизила голос почти до шепота.

— Да, и я тоже хотел узнать, — страшно теряясь, подался вперед молодой человек сбоку от нее. — Я слышал, что Григорий Нисский и Григорий Богослов были братья, это правда?