Наследство

За вчерашний вечер она поняла, что прежняя ее роль и повадка здесь не вполне подходят, ей хотелось быть уже другой и войти в эту компанию не приведенной для экзотики б…, а на равных с остальными, светскими и интеллигентными женщинами, но она еще не совсем представляла себе, что именно она должна делать, и держалась немного принужденно, присматриваясь и жадно запоминая, как ведет себя Ольга и что говорит Ирина, о которой она слышала, что та очень умна.

— Да, — неизвестно чему радуясь, подмигнул Лев Владимирович. — Деловые люди стали. У всех дела!

— Перестаньте! — воскликнула Ольга. — Они, быть может, зашли к Алешкиной хозяйке. Там девочка больна, — прибавила она боязливо, с тем выражением, с каким могла бы сказать это Таня.

Возможно, это было у нее подсознательное: ей все время хотелось спросить, почему они пришли одни, раз она знала, что они должны приехать с Таней. Наконец она не выдержала:

— Ну а как ваша поездка? Как святой человек?

— Ты о ком? — холодно спросил Мелик.

— Да о вашем, как его? отец Владимир Шапиро, так, что ли?

— Отец Владимир Алексеев, — надменно поправил Мелик.

— Все одно, — дерзко сказала Ольга. — Как его паства, все разбредается?

— Нет, не разбредается.

— Ну а тебе как? — не унимаясь, обратилась она к Вирхову.

Тот повертел в руке стакан с водкой.

— Я как-то не составил себе ясного мнения, — промямлил он. — Ничего, милый человек, — постарался он произнести насколько можно непринужденней.

Они выпили. Вирхов заглянул в кастрюлю; там на дне были остатки как будто уже прокисшего супа. Он не стал есть и отломил хлеба.

— А я, — начал Григорий с необыкновенно глубоким и сильным выражением, какое у него иногда бывало, — я не ве'рю, что священник русской П'равославной Це'ркви (…) вполне чист. Когда я стою в це'ркви, я пытаюсь заставить себя не думать, но последнее время не могу. Я знаю, что сошествие Духа Святого может быть независимо от земных дел, что орудием Святого Духа может стать последний каторжник… но для себя, когда я вижу эти довольные сытые лица, я не могу не сомневаться. Как могут эти люди общаться в своей Пат'риа'рхии с явными агентами КГБ, а потом совершать таинства?! Не теряют ли от этого таинства силу?! Ну вот скажи, — обернулся он к Мелику, — с канонической точки зрения таинства не теряют силу от того, кто их совершает?

— Это сложный вопрос, — ответил Мелик, — но если священник рукоположен по чину, то есть если рукоположение совершено прежде всего лицом, которое само обладает на это правом в силу апостольской преемственности, а вновь рукоположенный не нарушил ничем…

Григорий, не дослушав, махнул рукой:

— Не нарушил ничем! — он передернулся от отвращения и с ненавистью посмотрел на Мелика, собираясь еще что-то сказать; потом передумал и отвернулся, прикрыв глаза большими веками.

— Но тут дело, по-видимому, в том, — попыталась помирить их Ольга, — что мы все равно должны поддерживать эту Церковь, потому что, помимо нее, у нас нет ничего другого. Если мы хотим, конечно, чтобы все это (…).

Григорий секунду или две смотрел на нее неподвижным безумным взглядом, потом вскочил так, что она отшатнулась.

— Вот это и есть ложь, ло-о-жь! — завопил он истошным голосом. — Это самое страшное, что может быть, потому что мы этим обманываем себя! Мы договорились между собою что это так, мы приняли это условно, из внешних соображений, которые не имеют к религии никакого отношения! Это как сейчас в Из'раиле. Они тоже приняли это. Во имя интересов государства они согласились считать, что ве'рят в Бога!

— Ты-то откуда знаешь, согласились или нет? — спросил Лев Владимирович.

— Я знаю! — гневно крикнул Григорий. — Вон Алексей получил письмо от Фельштейна.

— Это какой Фельштейн? Тот самый?

— Из Таллина. Который играл с Алешкой на скрипке, — объяснила Ольга, — математик. Помнишь?

— Он уехал? — поразился Лев Владимирович. — Я не знал. Где же он сейчас?

— В Иерусалиме.

Григорий вымолвил это с трудом, как бы стыдясь заранее, что сам он все еще не там, и зная, что Лев Владимирович не упустит случая пройтись на его счет.

— Замечательно! — и в самом деле восхитился Лев Владимирович. — Вот видишь, и тебе надо ехать туда, а не валять дурака. Давно бы уже все там были, а вы все только языком мелете. Да, — вспомнил он. — Письмо. Так о чем же он пишет?

Григорий не ответил. — Ну все же.

Григорий с тоскою поднял круглые глаза, в которых постепенно, по мере того как он их подымал, разгоралось негодование:

— Он пишет, что был у Стены Плача… — У Стены Плача? Великолепно!

— …И стоял там на коленях, и молился.

— Так что ж в этом плохого? — удивился Лев Владимирович, окончательно с барскими или, вернее, актерскими интонациями.

— Плохого? — опять возвысил голос Григорий. — А плохого то, что ведь он не верит в Бога. Да, не верит! Ведь когда он был здесь, он смеялся над нами! Он гово'рил: «Неужели вы это серьезно?» Он говорил: «Неужели вы думаете, что это кому-нибудь сейчас нужно?» Так почему же он сейчас пишет «Х'рани вас Бог»? Какое он имеет на это право?

— Так, может, он обратился, — сказал Мелик.