Наследство

– Давай, если так. За женский тост неудобно пустую рюмку поднимать.

Выпили, и Егор попытался разговор про Степана Плахова дальше повести, но Лариса, заметив смущение Боброва, тронула мужа за рукав:

– Что ты, Егор, гостю слова не даёшь сказать… Всё сам да сам… Может, Евгению Ивановичу и неинтересно про ваши с Плаховым споры выслушивать… – Повернулась к Боброву, спросила: – На поместье своём были? Дом-то ваш совсем в негодность пришёл…

– Да зачем ему дом? – опять вмешался в разговор Егор.

– Скажешь тоже – дом… От него одни воспоминания остались. Покосился, как картуз набекрень… Дадим мы ему квартиру в новом посёлке, сегодня уже смотрели. Пусть семью заводит, живёт славно…

– Какую семью? – искренне удивилась Лариса. – У него семья есть, сын, слышала, растёт? Так, Евгений Иванович?

– Так, – машинально ответил Бобров, но опять смутился, пробормотал. – Не то говорю…

– Бросила его жена, – хохотнул Егор, – чего тут непонятного… Ушла и сына забрала. Вы ведь, женщины, как кошки, чуть не понравилось – котёнка в зубы и на новое место потащили.

– Нет, не согласен я с тобой, Егор, – вмешался Евгений Иванович, заговорил медленно, но твёрдо, как о давно решённом: – Мы прежде всего виноваты, что семьи рушатся. Сейчас век занятых делом мужчин, а для семьи, детей, жены времени недостаёт. Устои дома на женские плечи взваливаем.

– Нет, ты послушай, Лариса, – Егор из-за стола вскочил, – как он рассуждает… Да не будь мужиков, разве был бы достаток в доме, спокойствие? Не пойму, чего супруге твоей не хватало…

Лариса тоже из-за стола вышла, собрала пустые тарелки, и, пока шла на кухню, пришёл ответ на Егоров вопрос: наверное, счастья не хватало, обыкновенного маленького счастья. Вот и Женьке не повезло в жизни, не хватило счастья с той незнакомой ей женщиной.

А может, и хорошо, что не сложилась у него жизнь? Далёкая, как догадка, возникла эта радость и надежда, слабая надежда на будущее.

Секунду спустя она даже ужаснулась этой мысли – чёрт знает о чём она думает, разве воротишь молодость, давно ушедшее… Бред какой-то.

За стеной слышался громкий голос Егора, опять, наверное, он в чём-то убеждал Боброва, Лариса потихоньку прошла в спальню, легла в постель. Усталости не чувствовалось, хоть прожила она тревожный, полный раздумий день.

Глава третья

Озяб Иванович перебирал бумаги на столе, рвал пожелтевшие листы. Увидев Боброва, взгромоздил на лоб очки в стальной почерневшей оправе, заулыбался. Напоминал этот сухой, москлявый, с жёсткими усиками над посиневшими губами человек в очках, чёрных нарукавниках, бухгалтера из какого-то забытого кино. Озяб Иванович был великий аккуратист, и эти чёрные нарукавники – как доказательство его аккуратности и старческой скопидомности. Агрономом в «Восходе» он проработал лет тридцать, был и в опале, и в славе, имел несколько орденов, но опала его, казалось, не угнетала, не сутулила (был он худощав и строен), слава не рождала амбиций, и он оставался скромным и тихим, «себе на уме» человеком.

Евгений Иванович вспомнил свою первую встречу со старым агрономом, и даже сейчас стыдно стало. Было Боброву тогда лет десять, и решили они со Степаном Плаховым полакомиться арбузами с колхозного огорода.

Бахчи располагались за селом, на большом молоканском поместье. Мать рассказывала Женьке, что ещё до революции обосновались на высоком выгоне за рекой невесть откуда появившиеся молокане. В церковь они не ходили, жили своей верой, запрещавшей им справлять церковные обряды, чем вызывали раздражение крестьян и преследование властей. Молокане были до упорства трудолюбивыми, на выгоне за одно лето срубили три деревянных дома, сараи, соорудили ригу, а через год построили на запруде мельницу-водянку. Летом почти всё время проводили в поле. Они купили у сельского попа пять десятин земли (мать, рассказывая, в этом месте смеялась – поп при продаже «забыл», что они молокане, лишь бы солидный куш не упустить), а осенью трудились на мельнице. Скрипели тяжёлые телеги на узком деревянном мосту, ехали со всей округи помольщики.

Так и жили, в трудах и заботах, эти люди до коллективизации, жили тихо, степенно, но добрались сельские власти и до них, признали кулаками и отправили на Соловки, а потом разобрали дома – надо было в райцентре строить здание райисполкома. Мельницу передали сельпо, но от недогляда вспыхнула она среди осенней ночи яркими языками пламени и сгорела за полчаса.

После войны Озяб Иванович придумал распахать под бахчу молоканский выгон. И надо сказать, расчёт оказался точным. На унавоженной, долгие годы залежной земле арбузы родились размером с большой котёл, в котором варили кашу-сливуху мужики на покосе, а дыни отливали золотом, точно палый кленовый лист. В конце августа на огороде появлялись огромные вороха арбузов, дынь, штабеля ящиков с ярко-красными помидорами.