Наследство

Любины вещи – платья, юбки, даже стоптанные домашние тапочки – он выслал через неделю в нескольких посылках, оставив себе на память только моряцкий костюмчик сына. Он особенно любил сына в этом наряде. Поначалу Бобров хотел написать злое письмо, чтоб хоть как-то отомстить ей за предательство, разругаться до конца, а потом подумал, что Любе все его слова и призывы нужны как прошлогодний снег, и в сердцах разорвал лист бумаги, отбросил ручку.

Недели две он не появлялся дома, ночевал в будке на стане тракторной бригады, где вечерами собирались трактористы, усталые, злые после дневной пахоты, такой тяжёлой в размытых осенними дождями полях. Они ужинали за длинным столом, сбитым из грубых досок, и Бобров садился с ними. Трактористы не спрашивали Боброва о его домашних делах, даже косым взглядом, кивком или ухмылкой не напоминали о неудачной личной жизни «главного», хотя наверняка обо всём знали – ведь телеграмму на почте прочитали, и этого достаточно для маленькой деревни, чтоб знали все. Хлопцы щадили его, и ему неплохо жилось там, в полевой будке.

Хоть и с трудом, трактористы одолели зябь, и будка опустела, уехали ребята в деревню. Он ещё одну ночь провёл в будке, но спал плохо, мешал резкий звук незакреплённого листа железа, писк мышей под полом, пугала непроницаемая темнота. Надо было перебираться в деревню, в свою холостяцкую квартиру и поскорее забыть о потерях. Он думал, что пройдёт время и всё переменится, станет на своё место, жизнь потечёт, как и прежде, мирно и покойно.

Бобров пришёл домой поздно вечером, включил свет и принялся готовить ужин – надоели механизаторские щи и каша, захотелось чего-нибудь домашнего. Он приготовил омлет, нажарил мяса, но, странное дело, пропал аппетит начисто. С фотографии на стене смотрела Люба, весёлая, вся искрящаяся красотой, и он с досадой содрал её, точно это было причиной его исчезнувшего аппетита.

Он не заснул в ту ночь ни на минуту. Плыли перед глазами Люба, белокурый Серёжка, потом мостки памяти перекинулись в детство, вспомнились мать, отец, родной Осиновый Куст. Заметил Евгений, что чем дольше живёт на свете, тем сильнее его память терзают воспоминания о родном селе. Наверное, в тот вечер и пришло желание вернуться сюда, к родительскому порогу, и он должен быть благодарен Дунаеву за эту возможность, как нельзя кстати оказалось его приглашение.

Конечно, тогда Бобров уже привык к своей бобыльской жизни, но о Любе вспоминал часто. Он не только во сне, но и наяву остро ощущал, как недостаёт её, сына.

Только теперь он в полной мере может оценить подвиг своей матери Софьи Ивановны, так рано потерявшей мужа, или Степаниды, терзавшейся в пустом гулком домишке после ареста сына. Никогда раньше он не думал об этом, а теперь понял, почему люди сходят с ума. Это одиночество разжижает мозг, волю, сознание…

…Вот и сегодня встреча со Степанидой точно опалила его, лишила сна, и опять терзают одиночество. Неужели и здесь, в родном Осиновом Кусту, он будет маяться бессонницей, метаться, как в лихорадке, не находить себе места? Неужели утолённая тоска по дому, по родным местам не вернёт облегчающий сон, трезвость и рассудительность? Кстати, а где же ночует Степанида? Удивлённый, взволнованный встречей с ней, он даже не подумал об этом… Надо завтра найти её, поговорить с Дунаевым. И обязательно наведаться домой, к родному порогу…

Бобров уснул, когда в вязком свете зари прозрачными стали дома за окном. Снились ему близкие люди – мать, отец, весёлый Сашка Грошев, словно вышедшие из небытия…

Утром Евгений Иванович снова неожиданно встретился со Степанидой. Он торопился на работу, когда из последнего, недостроенного дома вышла старуха. Сегодня она казалась бодрой, только глаза, угасшие навсегда, бесцветно глядели на мир.

Евгений Иванович приветливо поздоровался, и Степанида заулыбалась, как самому близкому человеку.

– Как спалось, Женя? – Степанида спрашивала мягко, по-матерински, и как-то стразу стало легче на душе, точно обогрела его скупая женская улыбка, ночные боли его отступили, залегли, как утихает под утро метель.

– Хорошо спал, – не мог же он говорить тётке Степаниде о своей беспокойной ночи, о тяжких раздумьях, у неё своих забот хватает.

– А мне лихо пришлось, – Степанида засмеялась, обнажила щербатый рот, – как тому козлу. Он, значит, с бараном ночевал в одном холодном сарае, баран под утро вскочил, его холод пробрал, он и кричит: «Мороз!» А козёл блеет через силу: «Да он с вечера!»

Чувствовал Бобров, как краска заливает лицо и тугой звон возник в голове. Ему стало стыдно, что вчера он не остановил старуху, практически выгнал на улицу. Стиснув зубы, наклонился, точно ждал увесистой оплеухи за своё равнодушие, холодно молчал.

– Ты, Женя, скажи уж председателю – тихо попросила Степанида, – может, определит мне какой-нибудь уголок, а?

Мне бы до тепла перебиться… А там как говорится, каждый кустик ночевать пустит…

Он схватил женщину за руку, сказал:

– Пошли!