Наследство

Они проходили в это время переулком мимо небольшого дворика, замкнутого сзади и с двух сторон глухими брандмауэрами кирпичных старых домов и открытого на улицу. Треснувший и подпертый балками двухэтажный особнячок стоял в углу двора. Здесь, верно, были какие-нибудь са рай или еще один деревянный особнячок; их обгоревшие остатки дотлевали в большом прогоревшем костре; землю для газона уже привезли, но не успели еще раскидать по пепелищу, и она лежала черной разъезженной машинами кучей. Здесь же у стены, увитой сухой и грязной по весне лозой дикого винограда, сохранилась скамеечка, узкая доска на двух врытых столбушках.

— А меня город раздражает, — сказал Вирхов. Они прошли по битым кирпичам к скамеечке и сели. Здесь было тихо, ветра совсем не чувствовалось.

— Нет, — твердо сказала она. — Здесь тоже преображенный мир. Смотрите, какой садик в переулке, — ведь это рай, видите, совсем рай! А как он может быть не раем! Кирпичи, стена, город, пыль, скамейка… Ну что бывает страшнее для тех, бедных, кто видит все это… как в зеркале. Вы ведь знаете эту мистику зеркала? — (Вирхов кивнул, хотя не имел понятия, в чем там дело.) — И для меня бывало, — продолжала она с силой, — что это не мир, а чучело мира. Для меня — несколько лет назад. Не дай Бог, чтобы вам досталось это хоть на час! Не дай Бог и не попусти Бог, — она перекрестилась, — ведь мы сами всегда можем, если нас оставят, этого добиться. Да и добиваться не нужно — сказать «хочу так», а не «воля Твоя», и пожалуйста, дальше все недолго, оно само скользит тяжестью вниз… Но вы ведь знаете, вы конечно же знаете, и я так хочу, чтобы вы всегда знали тот мир, который видели они. Но ведь вы понимаете, какой ценой все это берется? Смотрите не забудьте, пожалуйста. Ведь что за Царствие внутри нас, если мы не видим его во всем? Где Бог — там рай, где нету, там неизвестно что. Потому так и страшен (обманом) бывает теперешний город. Но ведь и лес, и луг, и что хочешь будет страшнее без Бога…

Она с выражением ужаса перекрестилась снова и вдруг окинула его подозрительным взглядом:

— Вы улыбаетесь?! Вам это кажется смешным, сентиментальным, вы боитесь аффектации? А вот я, — она тряхнула головой, — я сама не боюсь аффектации, такой! Это долго объяснять, но коротко понять, если хотите понять, конечно. Но при всей моей многолетней брани против именно душевности, хаоса, нелепых прыжков, я этого, такого, в общем не боюсь!

Увлекшись, она забирала все выше и последние слова выкрикнула уже совсем громко, звенящим, дрожащим голосом. Дети, которые появились в эту минуту во дворе, таща откуда-то от магазина поломанные деревянные ящики, чтобы разжечь костер, остановились, глядя на нее. Вирхов мягко попросил одними губами: тише, тише. Внезапно у нее на глазах выступили слезы.

— Ах, вы как мама! — прошептала она. — Маму тоже всегда шокирует, когда я говорю. Дома она может кричать на меня не переставая, но на улице следует говорить тихо. Неужели вы как они?! Как мама, как Ольга? Они всегда мне говорили, что надо полечить нервы. Как я хорошо все это знаю! Не будьте таким! Очень прошу вас…

— Что вы, Таня, что вы, — растерянно уговаривал он ее. — Я вовсе не имел в виду… помешать вам говорить. Просто чтоб не смущать детей…

— Если б вы только знали, — сказала она, смахивая слезы. — Было время, когда я плакала целые годы напролет… Это началось тогда, я вам рассказывала. До этого все было светлым, было детство, была тетя, Наташа была тогда еще совсем другая — радостная, была бабушка, не моя бабушка, а Сергея, Наташиного сына, много хорошего было, я вам рассказывала… А потом все провалилось… Этот человек, он был женат… Он и сейчас женат. Недавно они даже приглашали меня в гости. Вот это было бы мило! Как по-светски — так это у них называется! — сидеть и болтать с женой человека, который пытался тебя — простите — соблазнить и от которого у тебя могли бы быть дети!

Вирхов посмотрел с любопытством: как это — пытался соблазнить и могли бы быть дети? Значит, все-таки соблазнил? Или нет? Она, кажется, догадалась.

— У него ничего не получилось… простите. — (Вирхова, как и прежде, лишь восхитила непринужденность, с которою она это сказала.) — Он хотел уйти ко мне от жены. Он был так влюблен. Он был уже взрослый человек, после фронта. Я думала: вот талантливый человек, я могу ему помочь. Мы встречались у тети, в ее комнатке. Тете казалось, что так будет правильно. Она с утра уходила на работу, у меня были ключи. Но он потом вдруг испугался. Я не должна была говорить о его жене! А что я могла о ней говорить? Я только сказала ему, что у каждого человека должна быть одна жена: one man — one wife. Она, конечно, удерживала его, наверное, Бог знает что ему обо мне говорила. Она звонила маме, беспокоилась о моем здоровье. Говорила, что может найти врача для меня. И мама, разумеется, с ней мило беседовала и даже восхищалась ею. Они вместе ходили к этому врачу советоваться насчет меня. А маме самой нужно было лечиться.