Наследство

Однажды вечером они пошли к Эльзе, роман с которой развернулся у Катерины примерно в то же время, что и с Муравьевым.

Эльзе было уже крепко за сорок. Она была одинока, детей у нее не было; рассказывали, что муж ее еще до революции спился и умер. Она давно опустилась, ходила неопрятно одетой, нечесаной, много пила и, изображая добрую ленивую русскую бабу, говорила, что у нее никаких обольщений и она может себе позволить жить как хочет, не заботясь, что о ней подумают другие. Притом ей нельзя было отказать в обаянии и характере. В городке среди русских она слыла гадалкой, утверждали, что она занимается также столоверчением и вызывает духов. Около нее образовался небольшой кружок, почитавший ее чуть ли не царицей за доброту и мудрость, она ссорила их и мирила, вертела ими по своему усмотрению и жила за их счет. Остальные — те, кто не входил в число ближайших друзей, — побаивались ее, хотя за глаза говорили о ней по-разному. С некоторых пор она приобретала все большую известность уже в качестве не гадалки, но специалиста в области оккультных наук, мистики и друидессы. Слава о ней распространилась за пределы городка, и кто-то из университетских немцев даже спрашивал Муравьева: правда ли в N живет ясновидица и существует кружок розенкрейцеров?

Муравьев ее едва терпел. Тем вечером он не сумел этого скрыть и вызвал ответную неприязнь. Когда он с Катериной уже собрался уходить, Эльза вцепилась в него, требуя показать руку. Он протянул левую, она схватила обе и, возбужденно прыгая вокруг него, приседая, чтоб получше рассмотреть еще какую-то, ведомую только ей линию, и трясясь всем коротким телом, стала злорадно внушать ему, что он болен, болен, что печень у него уже разделилась на две половинки, что он может умереть в любую минуту, что он мелочно обидчив и скуп. «Ты болел и в детстве! — кричала она. — Болел, да еще как серьезно! Ведь я правильно говорю?»

Муравьев передернул плечами, руки его все еще были в ее потных руках.

— Нет, неправильно. Все не так, — надменно произнес он, тем не менее чуть-чуть суеверно тревожась и припоминая: можно ли назвать ту легкую форму туберкулеза, которую он перенес в детстве, опасной.

— Подожди, я еще как-нибудь посмотрю твой почерк, — разочарованно пообещала она, забывши роль добродушной и простосердечной бабы.

Муравьев почувствовал к ней еще большее отвращение, но тут же испугался в глубине души возможной вражды с нею, подумав, что Эльза в отместку наверняка будет стараться свести Катерину с кем-нибудь другим, будет стараться уложить ее к кому-нибудь в постель или изобретет что-нибудь еще похуже.

Он не осмелился сказать про это Катерине и на ее вопрос об Эльзе лишь буркнул сердито:

— Нет ни мистического дара, ни интеллекта! Катерина стала горячо уверять его, что он ошибся. Эльза подлинная ясновидица и ей, Катерине, сказала много такого, о чем Катерина не говорила никому никогда и чего не мог знать никто.

— Она нагадала, что у меня административные способности и что меня ждет большое будущее в театре! — похвасталась Катерина. — Мое положение сейчас временное! И потом… знаете, что она мне сказала еще? — Катерина потупилась. — Она сказала… она сказала, что… нам с вами… суждено быть вместе! Всю жизнь… Мы с вами рождены друг для друга… под одной звездой… Мы будем жить долго-долго и умрем в один день…

Он обращался к ней на ты, она к нему — на вы:

— Вот видишь, — сказал он, — а мне она толковала, что я болен и могу умереть в любую минуту.

— Ну и что же! Ну и что же! — запротестовала она. — Это вовсе не противоречит одно другому! Вы в самом деле можете умереть… Вы и умрете, если не будете со мной!!!

Это вывело его из себя, и он в ярости сказал Катерине все, о чем думал, все, чего, по его мнению, от Эльзы можно ждать и чего она стоит. Катерина упрямилась, плакала, но в конце концов покорилась и к утру поражалась уже, как могла быть такой идиоткой, не догадываясь прежде, что Эльза обыкновенная интриганка.

Днем она выложила усвоенный урок Эльзе, которая вовсе не была обескуражена и не стала ни в чем оправдываться, но, напротив того, — стала жалеть и утешать Катерину, наливала ей портвейну, повезла обедать в пригородный ресторан, потом в гости; они всюду пили, остались ночевать у знакомых, и лишь наутро в похмельном раскаянии Катерина сообразила, что против этого и предостерегал ее Муравьев накануне, и, рыдая, бросилась к нему.

Он опять пересказал ей все по порядку, все объяснив и постаравшись найти новые, еще более убедительные слова, но — к его изумлению — на следующий день все повторилось абсолютно точно — плач, пьянство, гости, похмельное раскаяние.

Затем эти происшествия (ссоры, обиды, объяснения) начали случаться чуть ли не каждый день, становясь все значительней и напряженней.