Наследство

Вирхов был польщен и тем, что она вдруг вспомнила его отчество (сам он помнил твердо, что не говорил его ей, — значит, она специально спрашивала у кого-то еще), и тем, как любезно, светски-благожелательно кивнула ему мать.

Еще раз улыбнувшись, мать вышла, прибавив:

— Если тебе будет нужно, Татя, позови меня или попроси Николая Владимировича.

— Мама сегодня прямо верх любезности, — понизив голос, заметила Таня, услышав, как мать тщательно закрыла от сквозняков створки дальней двери в прихожую. — Расточает улыбки, поклоны. Вообще, когда захочет, она это умеет. Все ее подруги так обычно и считают, что она — эталон настоящей светской дамы. И все мои знакомые тоже обычно от мамы в восторге и почти обязательно кончают тем, что начинают кооперироваться с нею против меня. Кроме некоторых, которых она активно ненавидит. Лев Владимирович, например, даже позволял себе шутить, что женился, собственно говоря, на теще. Они с мамой были так дружны, так во всем согласны. Мама и сейчас уверена, что в том, что мы разошлись, виновата только я.

Вирхов представил себе мальчика с кошачьей мордочкой, рисующего в соседней комнате, и попытался отыскать в нем черты Льва Владимировича.

— А почему вы здесь, а не у Натальи Михайловны? — спросил он. — Там же теперь пусто. Вам там было бы спокойнее.

— Маме удобнее здесь, — отвечала она. — Иначе она стала бы бегать каждый день туда. И кроме того, ведь сын здесь, мне хотелось быть к нему ближе. Он и так от меня отвыкает. Они очень влияют на него. Они развлекают его, закармливают. Лев Владимирович и Михаил Михайлович, мамин муж, водят его в кафе, на просмотры в закрытые клубы, к литераторам. Они как сговорились. Они все по-прежнему в пре красных отношениях друг с другом. Михаил Михайлович знает, что мне это неприятно. Я много раз просила маму как-то изменить это, и все равно все впустую.

Вирхов не совсем понял, что к чему, и больше того, — что-то здесь должно было бы смущать его, но снова, как и вчера, и третьего дня, напряженность ее тона, откровенность, с которой она рассказывала о вещах сомнительных, показались ему свидетельством большой душевной свободы, на какую сам он был не способен. Несмотря на то что это открывающееся ему многообразие уже захватило его, он все же сделал еще попытку сопротивляться.

— Все-таки вам наверняка было бы там лучше, — сказал он. Ничего, что маме пришлось бы труднее, может, это пошло б в конечном счете на пользу и ей, и вашему сыну. Ну немножко уставала бы она больше, зато такого давления на вас и на него не было бы.

— Что делать, мы должны поступаться собой, — возразила она.

— Зачем это здесь?

— Так надо. Если вы не понимаете этого, тем хуже для вас. Это надо чувствовать. Это крест. Это самое простое — уйти, сбежать от этого, уйти в монастырь, например. Что может быть проще. А вы попробуйте здесь, в этой жизни. Возьмите на себя ее бремена, тяготы. Вот где настоящее испытание, послушание, которое тяжелее монастырского.

Размышляя в минуты просветлений о своих страстях, Вирхов не раз воображал себе никогда не виданный им монастырь и себя там, забытого всеми, сгорбленного, раздавленного тяжестью обетов и искушений, преодолеть которые он был не в силах. Внутренне содрогнувшись при мысли об этом и сейчас, он сказал, что все же в монастыре, наверное, труднее.

— Не в теперешнем, конечно, а в настоящем, — прибавил он, вспомнив рассказы Мелика о теперешних православных монастырях, которые Мелик объехал прошлым летом почти все, благо их осталось меньше десятка.

— Ну нет! — горячо запротестовала она. — Вы просто не понимаете этого! В монастыре — счастье. Это подлинное успокоение, умиротворение.

Он опять с сомнением посмотрел на ее халатик, полуобнаженные округлые руки; плед, которым она была укрыта, мебель — все рождало впечатление изящества, хотя порою и ветхого, и на ум, если сравнивать, приходила мысль никак не о монастыре. Но все-таки и это могло быть. «А почему бы и нет? — подумал он. — Что, в сущности, я знаю о монастырях и монахах?» И этот контраст лежащей изящной хорошенькой женщины и ее тяжелых стремлений снова показался подтверждением мысли о возможностях, о свободе. «Не должно быть узости», — решил он.

— Неужели вы в самом деле способны пойти сейчас в монастырь и пошли бы, если б они были настоящими (…)? Вот прямо сейчас. — Он имел в виду сейчас, когда она все еще хороша собой и выглядит моложе своих лет.

Она опустила глаза, собираясь ответить, но в это время в коридорчике раздались легкие шаги, нечто вроде шуршания крыльев, и в дверях возникла мать, исхудалая, воздушная, будто бесплотная, будто она только сейчас материализовалась и ей стоило труда удерживать это необычное состояние.

— Вы завтракали? — мелодично спросила она. Вирхову очень хотелось сказать «нет», но он постеснялся.

— Но от чашки чаю вы, я думаю, не откажетесь? Или лучше, может быть, кофе?