Наследство из Нового Орлеана

– О да, – ответила Мэри. Она полюбила комнату с первого взгляда. Комната была обставлена скромно, почти аскетично, особенно по сравнению со спальней Жанны. Над узкой и высокой сосновой кроватью была прилажена одна-единственная перекладина, с которой свисала белая противомоскитная сетка. Покрывало на кровати было из белого хлопка, на котором фитильками были вышиты виноградные лозы. Хрустящие белые накидки лежали на двух квадратных подушках. В комнате стояли простой сосновый гардероб, сосновый столик и небольшое кресло с подголовником. Ковра на полу не было. Мэри представила себе, как ступает босыми ногами по натертому воском полу. «Как прохладно будет!» – подумала она.

Прохладно.

В этот момент сквозь комнату в коридор пронесся порыв ветра. Он вздул сетку над кроватью и охладил разгоряченное тело Мэри. Она повернулась в том направлении, откуда дул ветер, и подняла голову, чтобы охладить и лицо. За перилами галереи она увидела настоящую стену воды.

Она и опомниться не успела, как водяная стена исчезла. Лишь обильные струи воды, стекавшие со ската крыши, напоминали о том, что прошел дождь. И еще влажный, прохладный свежий воздух. Мэри впервые увидела новоорлеанский летний дождь, совершенно не похожий на дожди, виденные ею раньше. Но здесь все было новым, невиданным. Ей предстояло еще очень многое узнать.

Жанна весело улыбнулась и сказала:

– Voila,[7] Мэй-Ри. Теперь у тебя есть комната и платье, а мама подберет тебе гребешок. Осталось только найти горничную. Ты хочешь молодую или старую?

– У вас есть рабы? – спросила Мэри. До сих пор она об этом не задумывалась. Все происходило слишком быстро, слишком многое казалось непривычным. Но Монфлери – плантация, а где плантация, там и рабы. Мэри это было известно наверняка. Цепи и бесчеловечная жестокость. Жанна еще не успела ответить, а Мэри уже яростно качала головой.

– Я не намерена пользоваться несчастным и униженным положением, в которое поставлены другие, – гордо сказала она.

Жанна нахмурилась:

– Я не понимаю, что ты говоришь, Мэй-Ри. Очень быстро и такие длинные слова. Это значит, что ты не хочешь горничной? Так принято у американцев? Тогда кто же тебя одевает и раздевает?

– Я одеваюсь сама.

– Как странно! – Жанна пожала плечами. Это был жест истинной француженки. – Конечно, Мэй-Ри, надо делать то, что хочешь. Надеюсь, Клементина не обидится.

– Кто такая Клементина?

– Горничная мамы. И еще она… как это сказать… директриса над всеми горничными. Я попрошу ее извинить тебя.

Мэри постаралась понять, но не смогла. Разве раб может простить белого, ведь белые и есть причина рабства? И разве может рабовладелец тревожиться, не обидел ли он раба? «Всем известно, – подумала Мэри, – что рабов бьют, морят голодом и продают их детей, в то время как матери напрасно молят о пощаде». Она почувствовала себя ужасно виноватой. Ей нравились Жанна и ее мать – но разве можно симпатизировать рабовладельцам?

Ее замешательство еще более усилилось, когда появилась хмурая женщина. Кожа женщины была не черной, а светло-коричневой. И ее совершенно точно никогда не морили голодом, ибо она была очень толстой. Погрозив Жанне пальцем, женщина принялась бранить ее. По-французски.

Потом Мэри поняла: в том, что рабы говорят на таком же языке, на котором говорят свободные люди, нет ничего противоестественного. Но это было потом. В тот момент французская речь рабыни оказалась для Мэри последней потрясающей воображение неожиданностью в непрерывной цепочке сюрпризов. Мэри рухнула в кресло с подголовником и принялась безудержно смеяться. Она не знала, почему смеется. Насколько она понимала, в происходящем не было ничего смешного. Смех ее был для нее самой столь же странен, загадочен и нереален, как и все, что ее здесь окружало. Остановиться она никак не могла.

Все изумленно уставились на нее. Потом Жанна тоже стала смеяться. Веселье заразило и остальных, и скоро смеялись все, хотя никто и не понимал почему.

Так Мэри познакомилась с Мирандой, горничной и повелительницей Жанны. Вскоре она познакомилась и с Клементиной, горничной Берты и начальницей над всей домашней прислугой женского пола. И с Шарлоттой, кухаркой и полновластной хозяйкой на кухне, расположенной в отдельно стоящем домике. И наконец, с самым могущественным из всех слуг – Эркюлем.

Темнокожий Эркюль внушал трепет своей импозантностью и изысканными манерами. Он был так худ, что Мэри вполне могла бы поверить, что Куртенэ действительно морят его голодом, если бы представления такого рода не были уже в корне подорваны ее знакомством с Мирандой. Эркюль был дворецким, главнокомандующим всех слуг. Он говорил сними от имени хозяина, и слово его было законом.

В этот же день она познакомилась и с самим хозяином. К тому времени, обрядившись в легкое хлопковое платье, она приступила к изучению французской грамматики, которую разыскала для нее Берта. Новое жилище и новая семья, пусть даже и временная, чрезвычайно понравились Мэри.