Наследство хуже пули

Сергей Зверев Наследство хуже пули

Часть I

Глава 1

Двое мужчин с равнодушными лицами проследовали за уставшим после ночной смены доктором по широкой лестнице наверх. Перешли коридор и вошли в палату, сквозь окна которой начал пробиваться солнечный свет. Дежурство подходило к концу, и следователю с участковым уполномоченным необходимо было обработать последнюю заявку – сообщение из районной клинической больницы о поступлении пострадавшего. Что за пострадавший и кто таков, выяснить на месте, с пульта, не удалось. Дежурный врач твердил что-то об амнезии и нервном истощении…

Алкоголем от больного, по словам доктора, не пахло. Но… Само по себе обнаружение в лесу прилично одетого мужчины, пользующегося дорогим парфюмом, в состоянии последней стадии забывчивости – явление редкое, можно даже сказать, необычное. А потому начальник РОВД, не слишком полагаясь на молодого, полгода проработавшего в органах участкового, велел следователю Бабушкину собираться и ехать с ним.

Бабушкин, поворчав по-стариковски, прихватил папку и спустился к крыльцу, где его и поджидал «уазик» райотдела. Хотя всей езды до больницы было минуты три.

Вот так началось это обычное для поселка городского типа утро. Как оно продолжится и чем закончится день – не знал никто.

Бабушкин долго смотрел в лицо мужчины и пытался понять, что же с бедолагой произошло. Двадцать лет в следствии, за годы эти через руки его прошли сотни уголовных дел, он читал их с той же простотой, с какой различал в глазах собеседников ложь, но сейчас он смотрел в глаза незнакомого ему человека и, сколько ни силился, сути понять не мог…

– Как вас зовут?

Человек помедлил и ответил просто:

– Лайер. Это я помню, Лайер.

Бабушкин задал другой:

– Где вы живете? Откуда приехали? Я спрашиваю, потому что точно знаю – ордынцем вы быть не можете.

– Я тоже точно знаю это. Однако первые два вопроса ставят меня в тупик.

– Как вы оказались в лесу, в километре от Ордынска?

– Этот разговор можно продолжать сколь угодно долго, – вмешался врач. – Он и на более простые вопросы ответить не может. Я думаю, его нужно доставить в область.

Бабушкин не любил, когда из его рук кого-то забирали и доставляли в область или куда бы то ни было. Покосившись на врача, он бросил:

– Что при нем было? – и тут же увидел выдвигаемую из-под кровати картонную коробку, в которых обычно поступают в больницу стандартные емкости с лекарством для капельниц.

– Может, меня ограбили? – предположил больной, не поднимая головы с подушки.

Наклонившись, Бабушкин рассмотрел содержимое коробки и уставился долгим взглядом на пациента. Первое, что выделил для себя Бабушкин, было множество шрамов, которые при дневном свете не бросались в глаза, при сиянии же ламп казались штрихами, проведенными карандашом художника. Чуть приплюснутые надбровные дуги, сломанные уши и свернутый и вправленный нос придавали лицу пациента суровое выражение и уверяли Бабушкина в том, что перед ним – классический пример покинувшего ринг боксера. Между тем в глазах мужчины светился ум, что в свете таких классических примеров случается крайне редко. А мелированные, в беспорядке разбросанные волосы придавали общей картине некую веселость. Росту в мужчине было что-то около ста восьмидесяти, может, чуть больше, телосложение атлетическое, кулаки… да, конечно, отметил про себя Бабушкин, кулаки, сбитые, налитые силой, пудовые.

У следователя сразу заболела голова. За все годы службы в милиции ему ни разу не пришлось сразиться с преступником, а в жизни посчастливилось ни разу не подраться на улице. Вместе с тем он хорошо видел последствия ударов таких вот боксеров или каратистов… Хороший боксер способен ударить так, что у жертвы происходит отслоение мышц лица от костного ложа. Такой человек – урод на всю жизнь (речь и о жертве, и о виновнике). В этой связи Бабушкин считал бокс холодным оружием, и, будь его воля, он уравнял бы мастеров бокса и всяких там боевых единоборств с собаками бойцовских пород, ножами и кастетами. Захотел на улицу выйти – на! – тебе разовую лицензию. Нарушил – садись. Не нравился больничный пациент Бабушкину, ой как не нравился. Может, еще и потому, что росту в следователе было около ста семидесяти, может быть, чуть меньше, телосложения он был астенического, то есть никакого практически. Да и кулаком Бабушкин если бы куда и врезал, то потом носил бы на кисти гипс.

– Как-то странно вас ограбили, – ответил наконец Бабушкин. – Я вижу часы «Ролекс», бумажник, в котором что-то около пятидесяти тысяч рублей и несколько сот долларов, кредитки «Виза» и «Маэстро». А это что? – наклонившись, следователь с отвращением, словно вытягивал за хвост змею, поднял из коробки золотую цепь толщиной в мизинец. Золотые цепи Бабушкин признавал только на груди монархов или батюшек. Все остальное он считал от лукавого, то есть от организованных преступных сообществ. И когда одеяло чуть сползло, на груди этого человека Бабушкин увидел верхушки синих церковных куполов… – Интересная вы птица, – сказал вслух следователь.