Наследство рода Болейн

— Ну, он повесил семьдесят монахов в их собственных монастырях. Больше они не сопротивлялись. Но истинную веру так просто не уничтожишь.

Мы повернули обратно к дверям. Она кивнула кому-то, кто пожелал счастливого пути, улыбнулась. Я не смогла выдавить улыбку.

— Король опасается даже собственных людей. Он мой отец, но даже я порой думаю — он помешался на подозрительности. Любые, самые глупые страхи кажутся ему настоящими. Ему пришло в голову, что лорд Лиль предатель, значит, лорда Лиля можно уже считать мертвецом. Кто-то заподозрил, что супружеские неприятности — часть заговора, — и вы в смертельной опасности. Если вам есть куда уехать — уезжайте. Он не способен отличить правду от лжи, свои кошмары от реальности.

— Я королева Англии. Меня не посмеют обвинить в колдовстве.

Она в первый раз смотрит мне прямо в лицо.

— Это вас не спасет, как не спасло Анну Болейн. Ее обвинили в черной магии, и доказательства тут же нашлись. Она тоже была королевой. — Принцесса Мария вдруг рассмеялась, как бы в ответ на мою шутку, — на нас смотрят. Придворные дамы вышли из залы, внимательно наблюдают. Я тоже рассмеялась, но уверена — в моем смехе ясно звучит страх. — Если спросят, о чем мы разговаривали, пока прогуливались взад-вперед, скажите, я жаловалась на задержку с отъездом. Мол, уже надоело ждать.

— Хорошо. — Меня бьет озноб.

Принцесса Мария берет меня за руку.

— Отец изменил английские законы. Теперь даже дурная мысль о короле считается изменой и карается смертью. Ничего нельзя сказать, ничего нельзя сделать.

Упрямо повторяю:

— Я королева.

— Поймите, он изменил само правосудие. Теперь приговор выносит не суд. Вас казнят согласно Акту о государственной измене и лишении прав состояния. Это всего лишь приказ короля, утвержденный парламентом. Парламент никогда не откажется поддержать короля. Не важно, кто вы — королева или нищенка, если король хочет вашей смерти, ему достаточно приказать. Нет необходимости даже ставить подпись, достаточно приложить печать.

Я зажимаю рукой рот, чтобы зубы не стучали.

— И что же мне делать?

— Уезжайте, пока за вами не пришли.

С ее отъездом я лишилась последнего друга. Придворные дамы уселись за карты, а я удалилась с послом в эркер, где нас не могли подслушать, — узнать, расспрашивал ли кто-нибудь обо мне. Никто с ним не говорил, на него вообще не обращают внимания, шарахаются, как от зачумленного. А не мог бы он нанять или купить двух лошадей и держать их не во дворце, а снаружи — на случай крайней нужды? У него нет денег, да и, в любом случае, король приставил стражу к моим дверям. Оказалось, люди, которые день и ночь охраняют меня ради моей же безопасности, открывают двери, объявляют посетителей, — мои тюремщики.

Я очень боюсь. Пытаюсь молиться — даже слова молитвы оказываются ловушкой. Нельзя притворяться паписткой — папистом считают лорда Лиля. Показать, что я придерживаюсь веры брата, тоже нельзя — лютеране под подозрением, ведь Кромвель задумал погубить короля.

С королем я стараюсь быть спокойной и милой. Не решаюсь расспрашивать, не смею оправдываться. Больше всего меня пугает его новая манера обращаться со мной — теплая и дружественная, будто мы просто знакомые. Недолгое совместное путешествие — лишь приятный эпизод, за которым неизбежно следует расставание.

Знаю, он не станет прощаться. Принцесса Мария предупредила меня. Незачем ждать минуты, когда он бросит мне в лицо обвинения. Просто однажды вечером после обеда я поднимусь из-за стола, сделаю реверанс, он галантно поцелует мне руку — и это будет в последний раз. Больше я его никогда не увижу. Выйду из залы в толпе фрейлин и обнаружу — мои покои полны стражи, платья упакованы, драгоценности унесли обратно в сокровищницу. Дальше — короткое путешествие из Вестминстера в Тауэр, в темноте меня провезут по реке, потом через ворота, и жизнь моя закончится на плахе.

Посол написал брату, что я вне себя от страха, но на ответ надежды нет. Вильгельму безразличны мои чувства, а когда выдвинут обвинения, будет уже поздно. А может, брат и не захочет меня спасать. Он сам подверг меня опасности, должно быть, его ненависть еще сильней, чем я думала.

Никто меня не спасет. Надо действовать самой. Но что может женщина, которую обвиняют в колдовстве? Генриху достаточно просто сказать: «Из-за этой женщины я потерял мужскую силу». Но как мне доказать обратное? Ведь с Екатериной Говард силы к нему вернулись! Мои оправдания будут выглядеть как очередной пример дьявольского коварства. Женщине не доказать свою невинность, когда против нее свидетельствует мужчина. Если Генрих решит повесить меня за колдовство, ничто меня не спасет. Он обвинил леди Анну — ее казнили. Просто пришли однажды и увели в Тауэр.

Остается только ждать, когда придут за мной.

ДЖЕЙН БОЛЕЙН

Вестминстерский дворец, июнь 1540 года