Насмешник

Стены моей детской были оклеены живописными обоями с фигурами в средневековых костюмах; в ней был балкон, выходивший в сад. Моя спальня с окном на дорогу находилась наверху. Просыпаясь, я недолго там оставался и плохо помню эти часы. Я был здоровым, если не сказать больше, ребенком, и редко бывало, чтобы болезнь держала меня в постели. Те несколько раз, когда какое-нибудь банальное заболевание укладывало меня в постель, не оставили воспоминаний о страданиях, но, напротив, были приятны. Когда температура переваливала за 99° [49], мне давали восхитительное желе, известное как «эссенция Бранда».

Мать и Люси не баловали меня. Любая попытка сослаться на недомогание строго пресекалась. Когда я падал и обдирал ладони и колени, их просто мыли, но ничем не мазали. Мне не мешали лазать повсюду, если только это не была скользкая черепичная крыша или высокое дерево. Мне никогда не надоедали, как постоянно надоедают детям призывами остерегаться всего: острых предметов, животных, микробов, отравы и грязи. В те дни возле нас часто останавливался цыганский табор. Меня никогда не учили бояться их, потому что они якобы крадут детей, вымазывают соком грецкого ореха, чтобы выглядели смуглыми, как цыганята, и то же грозит мне. У них своих детей было без числа, и жизнь в таборе с его собаками, жеребятами и кипящими на кострах котлами выглядела очень заманчивой.

В доме была еще свободная спальня, которая, как мне теперь кажется, никогда не пустовала, всегда ее занимал какой-нибудь гость или родственник. На половине матери была маленькая гостиная, где я иногда сидел с ней. Больше всего в гостиной меня привлекала мамина шкатулка для рукоделья, сделанная из слоновой кости в Индии для одной из ее двоюродных бабок, со множеством отделений и выдвижных ящичков из сандалового дерева, полных шпулек из слоновой кости для шелковых ниток, игольниц, коробочек разных размеров и крохотных ножничек и шпилек для вышивания. Ко второму завтраку я спускался в столовую, но в другое время ел наверху в детской, чтобы не мешать отцу. Главная комната в доме была отдана под библиотеку, я редко заходил туда, кроме тех случаев, когда шел сквозь нее в сад через балкон и веранду.

Обстановка, почти все предметы которой сохранились доны-не и стоят у меня в доме или у брата, большей частью была фамильная дубовая или красного дерева, очень добротная. Всюду стояли книжные шкафы, между которыми на узком свободном пространстве висели гравюры или акварели. Дом был светлый, теплый, и я всегда с удовольствием возвращался в него, но никогда не испытывал к нему какой-то особенной любви и всегда, с тех пор, как начал смотреть на него критически, считал привязанность отца именно к этому строению слегка нелепой. Он порой писал о нем так, словно это был корабль: «Крепко сколочен». Его любовь к нему была сентиментальной, но без аффектации. Он только дважды наказал меня, и оба раза за умышленную порчу дома; первый раз, когда я попробовал свой новый нож на углах каминной полки, а другой, когда проделал ход в чулане, где стояла обувь, к фундаменту, по которому, пока меня не застукали, мог ползать под балками, на которых лежали половицы.

Единственное место, которое восхитило меня, когда мы въехали в новый дом, было узкое пространство старого огорода позади теплиц. Оно заросло буйными, выше меня, сорняками, и, продравшись сквозь их тенистую толщу, я оказывался у заброшенной котельной. Этот подвал и эти заросли стали моим потаенным уголком, так я пал жертвой распространенного среди англичан недоразумения способности во всякой ветхой старине видеть нечто возвышенное, и разделяю его до сих пор; всю жизнь я искал уединенных темных и затхлых мест, как бродячая сука, готовая ощениться.

Эту мою страсть я с избытком мог удовлетворять в доме моих теток в Мидсомер-Нортоне.

После смерти моих бабушки с дедушкой эти три незамужние дамы предпочли остаться в своем старом доме, и с тех пор, как я впервые побывал там в 1870-х годах, в нем мало что изменилось. Я, собственно, редко проводил у них больше двух месяцев в году, но их дом захватил мое воображение, как это не удавалось родному дому. Одной из причин, как мне рассказывали, по которой я отдавал ему предпочтение, было то, что «в нем умерли люди».

Снаружи он ничем не выделялся, обыкновенный непримечательный дом, почти не видимый за стенами ограды и разросшимися кустами. Подозреваю, что комнаты со стороны фасада и крыльцо были пристроены в начале правления королевы Виктории к старому фермерскому дому, поскольку внутри открывалось полное отсутствие осмысленной планировки: все комнаты на разных уровнях, путаница коридоров и переходов со стенами, сложенными из плитняка, и крохотный внутренний дворик, где находился водяной насос. В саду, в конюшне и позади кухни были еще насосы, и для ребенка, выросшего в доме с «центральным» водоснабжением, они были полны тайны. Кучеру моего деда, который, состарившись, чистил обувь и ковырялся в саду, приходилось тратить массу сил, чтобы накачать воды.