Настало время офигительных историй

Максим числился в моём классе и, к сожалению, часто приходил «просто поговорить» о своей тяжёлой доле. Поначалу я слушала шокированно, потом – с долей сочувствия, а под конец просто кивала в такт и переписывала злополучные тетради под его бубнёж. На последней ступени своего обучения Максим обнаружил в себе талант к декламации. Он читал стихи с детским придыханием со сцены, и листочек со шпаргалкой дрожал в его пальцах.

Узнав, что Максим может и хочет выступать, я стала самозабвенно его обрабатывать. Близился Последний звонок, отвечать за который поручили мне, и я страшно хотела, чтоб Максим чего-нибудь на нём да прочитал. Мой ученик краснел как девица и пытался застенчиво отнекиваться, но я включила всё своё природное обаяние и бесстыже льстила. В конце концов, «клиент дозрел»: Максим сдался, а я обрадованно стала подбирать строки о вечном. О жизни. О добре и зле. О лютой ненависти и святой любви. Но не Есенина. Есениным я уже была сыта по горло. Хотя об том позже.

И вот, когда Максим созревал, неожиданно случилась в нашей школе грусть, омраченная досрочным освобождением любимого всеми писца Бореньки.

Боренька обворожительно улыбнулся всем на прощание и пошёл туда, где свет – в свободную жизнь. Многие учителя вспоминали о нём не без грусти: после ухода Бориса пить чай с плюшками они стали меньше, а до изнеможения переписывать тетради – в разы больше.

А Максим совсем пригорюнился. Он стал всё реже приходить в мой кабинет. Про Последний звонок речи уже и не шло. А потом Максик исчез совсем. Один из моих учеников, простой мужик Сашок, как-то сказал: «Вы бы так с ним не посиживали в кабинете за разговорами… Он ведь из этих… Из голубых». Он сказал это со странной интонацией. Будто «голубые» по определению предатели, наушники и шпионы, а слушать их грешно и опасно.

Тогда я подумала, что Сашок высказался ну просто за всю Россию. Ведь то, что мужик спит с мужиком, воспринимается у нас не как личная жизнь конкретных граждан, а как государственная проблема номер один. Словно наша страна живёт не по конституции, а «по понятиям». Воруешь по-крупному – заслужил почёт, педераст – твоё место у параши. И купола, купола повсюду…

Максим пришёл в школу в начале июня. Расписался за полученный аттестат. Закатал рукав и показал учителям следы от порезов, что нанёс себе. Несколько циников тут же посоветовали в следующий раз резать вдоль линии вен. Впрочем, живительный ШИЗО сделал своё дело: Максим был снова бодр и в меру жизнелюбив. Тонкая натура, что с него возьмёшь.

Боря на свободе нашёл пункт временного размещения и остановился в нём. Устроился работать на хлебозавод. Завёл страничку в «Одноклассниках» и прислал географичке поцелуйчики. Значит, жизнь у него налаживается.

Глава 11. Непутёвые заметки

У меня просят всё. Ручки, карандаши, линейки, тетрадки, листочки, клей, резинки, точилки, блокнотики, календарики. Всё, что плохо (по их мнению) мною используется. Как-то принесла и прикрепила к доске скотчем такой бамбуковый календарик с собачками – вот это был ажиотаж, я вам скажу. Многие тоскливо смотрели на него и думали, как прекрасно календарик смотрелся бы именно на их кухне и именно в их отряде. Намеки на подарить мною старательно игнорировались. Маленькие календарики вообще отдельный предмет роскоши. Кому-то нравится картинка, кто-то вычеркивает в них дни, считая, сколько осталось до очередного свидания с женой.

А однажды цыган Стас попросил у меня яркие наклейки для тетрадок. Мне их где-то на сдачу дали. Я спросила, зачем ему, а он ответил, что сестре хочет послать что-нибудь красивое.

Сестра живёт через дорогу. Сидит в женской колонии. По той же статье.

* * *

– А вы замужем?

– Да, вот же кольцо у меня на пальце.

– Ну, знаете, некоторые носят так, просто… А это золото?

– Золото, конечно.

– (с большим сомнением в голосе) Ну ма-а-ало ли…

* * *

– А у вас есть стихи?

– Сборника одной книжкой нет. Полистайте учебники. А я пока в распечатках поищу. Вам хоть какие стихи нужны?

– Да любые. Я всё читаю.

(Достаю кучу распечаток сто стихами для уроков, ученик сидит, изучает.)

– О, это ничё такое.

– Какое же?

– А про свечу. («Свеча горела» Б. Пастернака. – Прим. моё.)

– И вот это ещё. Где молитва. Это кто вообще написал?

– «В минуту жизни трудную…»? Это Лермонтов.

– Ничё тоже такое. Пойдёт.

– Значит, Лермонтов не зря ел свой хлеб.

* * *

Смотрели на литературе «Жестокий романс». Ларису жалко всем. Каждый второй в конце фильма предполагает, что бы он сделал с обидчиками Ларисы, какой кары они заслуживают за такое обращение с женщиной. Для меня прямо именины сердца.

* * *

Персонажи бывают разные и среди учителей. Всё-таки работа накладывает отпечаток. Иду мимо кабинета историка. Разглядываю стенд возле открытого кабинета. А оттуда доносится: