Настасья Алексеевна. Книга 4

– Значит, шумели здесь когда-то джунгли, гуляли меж деревьев древние ящеры, пели песни райские птицы? Мог и этой край стать обетованным. Впрочем, и сейчас в летнее время на архипелаге поют остроклювые с серыми спинками и хитринкой в глазах пеночки, гуляют белоснежные куропатки, постоянно кричат о чём-то чайки да носятся с кораблями наперегонки глупыши, а хозяин Заполярья белый медведь оставляет, конечно, не такие большие следы, как динозавр, но тоже весьма впечатляющие в сравнении, например, с мелкими отпечатками ног песца.

Нет, теперь райским уголком холодную землю, где мороз зимой проявляет себя, опускаясь до сорока шести градусов, а в короткое время лета едва достигает плюс двадцати, назвать трудно. Но опять же, кому как. Был обычай у поморов ставить на высоких местах, чтоб с моря заметно было, высокие семиметровые обетованные кресты, у подножия которых давали обет сюда вернуться. Называли их и приметными крестами, служившими знаками, наносимыми на лоцманские карты, и поклонными для поклонения. Всё одно. – И Строков показывает указкой на фотографии поморских крестов.

– Только известно, что с давних пор тянуло сюда людей, как магнитом. Кругом льды, ураганные ветры, снег колючками бьёт в лицо, ни зги не видно, когда ночи бесконечно длинны, волны высотой аж под самое небо захлёстывают судёнышки со всеми мачтами и переборками, чего, спрашивается, лезть в такую стихию? А лезут. И первыми сюда направились русские поморы. Ну, никак не сиделось им на обжитых берегах Сибири, строили свои деревянные кочи, налаживали паруса и шли по морю-океану ещё дальше на север, туда, где вспыхивает вдруг белым сиянием ночной небосвод, да потом окрасится разными красками, и пойдут гулять по небу разноцветные волны, аж сердце замирает от красоты невиданной. В дороге тонули судёнышки, погибали люди, но тяга к новому, неизведанному сильнее смерти у русского человека, и ничто не могло его остановить.

По тому, как говорил профессор, видно было, что он влюблён и в Шпицберген, и в русский народ, который, по его мнению, да и на основании показываемых им музейных экспонатах, были первыми на Архипелаге. Слова его лились подобно песни:

– По меньшей мере, за сто лет до того, как голландский мореплаватель Уиллем Баренц наткнулся кораблями его экспедиции на землю, которую назвал за остроконечные пики холмов Шпицбергеном, что стало известно всей Европе, русские поморы уже целый век вели своё промысел на архипелаге, который называли по-своему Груланда. А несколько позднее это наименование трансформировалось в более короткое и звучное Грумант или более ласково Батюшка Грумант. Именно о нём слагали поморы песни, кои исполнялись по возвращении с далёкой земли посказатели да песенники. Вот одна из них.

Строков опять взглянул на Настеньку и извиняющимся голосом произнёс:

– Я буду напевно говорить, медленно, и хоть слова будут попадаться старинные, я думаю, вы поймёте для перевода. – И, делая большие паузы, которые только придавали эмоциональность тексту, он начал почти петь:

– СТИХОСЛОЖНЫЙ ГРУМАНТ

В молодых меня годах

жизнь преогорчила:

Обручённая невеста

перстень воротила.

Я на людях от печали

не мог отманиться.

Я у пьяного у хмелю

не мог звеселиться.

Старой кормщик Поникар

мне судьбу обдумал,

На три года указал

отойти на Грумант.

Грумалански берега —

русский путь, изведан.

И повадились ходить

по отцам, по дедам.

Мне по жеребью надел

выпал в диком месте.

…Два анбара по сту лет,

и избе за двести.

День по дню, как дождь, прошли

три урочных года.

Притуманилась моя

сердечна невзгода.

К трем зимовкам я ещё

девять лет прибавил,

Грозной Грумант за труды

меня не оставил.

За двенадцать лет труда

наградил спокойством,

Не сравнять того спокою

ни с каким довольством.

Колотился я на Груманте

Довольны годочки.

Не морозы там страшат,

Страшит тёмна ночка.

Там с Михаилы, с ноября,

Долга ночь настанет,

И до Сретения дня

Зоря не проглянет.

Там о полдень и о полночь

Светит сила звездна.

Спит в молчанье гробовом

Океанска бездна.

Там сполохи пречудно

Пуще звёзд играют,

Разноогненным пожаром

Небо зажигают.

И ещё в пустыне той

Была мне отрада,

Что с собой припасены

Чернило и бумага.

Молчит Грумант, молчит берег,

Молчит вся вселенна.

И в пустыне той изба

Льдиной покровенна.

Я в пустой избе один,

А скуки не знаю,

Я, хотя простолюдин,

Книгу составляю.

Не кажу я в книге сей

Печального виду.

Я не списываю тут

Людскую обиду.

Тем-то я и похвалю

Пустынную хижу,

Что изменной образины

Никогда не вижу.

Краше будет сплановать

Здешних мест фигуру,

Достоверно описать

Груманта натуру.

Грумалански господа,

Белые медведи,—

Порядовные мои

Ближние соседи.

Я соседей дорогих

Пулей угощаю.

Кладовой запас сверять

Их не допущаю.

Раз с таковским гостеньком

Бился врукопашну.

В сенях гостьюшку убил,

Медведицу страшну.

Из оленьих шкур одежду

Шью на мелку строчку

Убавляю за работой

Кромешную ночку.

Месяцам учёт веду

По лунному свету,

И от полдня розню ночь

По звёздному бегу.

Из моржового тинка

Делаю игрушки:

Веретенца, гребешки,

Детски побрякушки.

От товарищей один,

А не ведал скуки,

Потому что не спущал

Праздно свои руки.

Снасть резную отложу,

Обувь ушиваю.

Про быванье про своё