Наставники. Коридоры власти

Приехали они очень рано. Солнце еще стояло высоко над парком и ослепило Кэро, когда она уселась напротив окна. Она зажмурилась, расхохоталась и объявила, что ей до смерти хочется выпить, а Роджеру и подавно. Роджер помалкивал, и Кэро, чувствуя себя как дома, завладела разговором. Но Маргарет относилась к ней лучше, чем я, и ее это никак не коробило.

Они уселись рядом на диване, и в комнате вдруг наступила тишина.

— Итак, вы вчера с ними обедали? — спросил я Роджера.

— А иначе зачем бы мы к вам приехали? — воскликнула Кэро.

Роджер сидел в кресле, устремив неподвижный взгляд на картину, висевшую над камином.

— Как же все сошло? — спросил я.

Он пробормотал что-то невнятное, словно через силу.

Я не знал, что и думать. Его не могло смущать присутствие Маргарет. Ему ведь было известно, что она умеет хранить тайну не хуже меня, а то и лучше. Оба они вполне доверяли ей.

Роджер потер ладонями глаза, лоб и виски, словно сгоняя усталость.

— Да не знаю… — протянул он. И вдруг весь подался вперед. — Послушайте, — сказал он, — если бы меня спросили, как сегодня обстоят дела, я бы ответил, что наше дело сделано.

Он сказал это спокойно, рассудительно, чуть недоумевающе. Сказал так, словно не хотел показывать ни нам, ни самому себе, что он счастлив.

— Но это же замечательно! — воскликнула Маргарет.

— Мне как-то не верится, — сказал Роджер.

— Пора поверить, — ласково сказала Кэро.

— Не забывайте, — Роджер говорил медленно, взвешивая слова, — что в верхах перемены происходят быстро. Сейчас я в чести. Но неизвестно, что будет через год. Трудно сказать, как все это обернется. Вспомни, что произошло с твоим дядей, — обратился он к Кэро. — Уж ты-то должна знать, к чему нужно быть готовым. Так же, как и Льюис с Маргарет. Они тоже немало повидали на своем веку. Похоже, что сейчас я достиг вершины. А завтра может начаться спуск. Может быть, уже начался. Нам нельзя об этом забывать.

Как все оптимисты, он предостерегал нас от излишнего оптимизма, чувствуя, что все это относится и к нему самому. Он рассуждал с осторожностью истого мудреца и государственного деятеля, он и старался быть таким, но в глубине души не верил ни одному своему слову. Наперекор напускному недоумению и озабоченности он так и сиял счастливой надеждой, больше того — счастьем сбывшихся надежд. Минутами его, видно, охватывало чувство, что он уже совершил все, что задумал. А минутами он явно думал о том, какой следующий шаг ему предстоит сделать и какой затем.

Но самообольщения в нем не чувствовалось, напротив, он словно откинул все претензии и даже как будто сник. Странно, что успех — или предвкушение успеха — мог так подействовать.

Мы долго сидели и пили, прежде чем перейти в столовую. Да, говорил Роджер, о таком приеме он не смел и мечтать. Премьер был очень любезен. Это, конечно, ровно ничего не значит — премьер-министру положено быть любезным. Но он сказал, что Роджер может рассчитывать на его поддержку — а это уже кое-что значит. Что до Коллингвуда, то он изо всех сил старался быть приветливым; для человека, который обычно не снисходит до приветливости — может, и просто неспособен на нее, — это было более чем неожиданно.

— Самое удивительное, что он как будто действительно ко мне расположен, — сказал Роджер смущенно и простодушно.

— А почему бы и нет? — спросила Маргарет.

— А с чего, собственно? — сказал Роджер. — Знаете, — продолжал он, — ведь это первый раз кто-то с самого верха поманил меня пальцем и сказал: «Голубчик, место твое здесь». До сих пор мне приходилось карабкаться самому и драться за каждый шаг. Я ведь не из тех, кому любят помогать.

В голосе его чувствовалось волнение. Я подумал, что даже мне, не говоря уж о других, странно слышать от него такую жалобу. Он был слишком крупен, чтобы смотреть на него как на «подающего надежды», которому надо помогать и покровительствовать. Людям вроде Коллингвуда он должен был казаться вполне зрелым и независимым деятелем, когда ему еще сорока не исполнилось, задолго до того, как он в каком бы то ни было смысле выдвинулся.

Но сам Роджер смотрел на себя другими глазами. Быть может, ни один человек не считает сам себя безусловно значительным, зрелым и независимым. Роджер понимал, что в то время, как другим помогают пробиваться наверх, его предоставили самому себе. В тоне его чувствовалась давняя и горькая обида; вероятно, она-то много лет назад и сделала его таким волевым и жестким.

— Брось, — сказала Кэро. — Ведь они расположены к тебе. Они ясно дали тебе понять, что ты свой.

— Они не слишком с этим спешили, — отозвался Роджер.

За обедом он был мил, но рассеян; Кэро — хорошенькая, как никогда, — рассказывала что-то о своем брате. И вдруг Роджер перебил жену. Через стол он сказал ей:

— В нашем деле не так уж важно, расположены к тебе или нет.

Он говорил так, словно мы все еще сидели в гостиной и рассуждали о премьер-министре и Коллингвуде. А мы и не догадывались, что все это время мысли его витали где-то далеко.

Кэро в первую минуту не поняла, к чему относятся его слова. А поняв, неправильно их истолковала.