Наставники Лавкрафта (сборник)

Я почувствовала, что моей собеседнице будет неприятно, если я стану дальше рассуждать о месте слуг на общественной лестнице; но ничто не мешало мне принять ее собственную мерку уровня падения моей предшественницы. Эти сведения можно было использовать, и я это сделала тем охотнее, что они завершали мое представление о покойном «личном» слуге нашего нанимателя – умного, благообразного человека – наглом, самоуверенном, испорченном, порочном.

– Этот парень был как пес, – миссис Гроуз, видимо, сочла, что в данном случае стоит уточнить оттенки. – В жизни не встречала ему подобного. Творил что хотел.

– И с нею?

– С ними всеми.

Можно было подумать, что мисс Джессель предстала перед моей приятельницей как будто воочию. Казалось, я уловила в ее глазах отражение той же фигуры, которую видела у озера; и я высказалась решительно:

– Должно быть, она хотела того же самого!

Судя по лицу Гроуз, так оно и было, но сказала она иное:

– Бедняжка… она заплатила за это!

– Значит, вы знаете, отчего она умерла? – спросила я.

– Нет, ничего не знаю и знать не желала, и довольна, что не узнала; но возблагодарила небеса за то, что для нее все это закончилось!

– И все-таки у вас было свое мнение насчет…

– Истинной причины ее отъезда? Ну, не без того. Она не могла остаться. Вы подумайте, каково бы ей, гувернантке, здесь пришлось! И позже я об этом раздумывала, и до сих пор. И разные ужасы воображаю.

– Мои еще ужаснее, – ответила я и невольно выдала ей то, что меня угнетало – сознание жалкого провала. Это вызвало у Гроуз прилив сочувствия, и моя способность сопротивляться рухнула от нового прикосновения ее доброты. Как и в первый раз, я зарыдала, отчего и она заплакала, и на ее материнской груди я излила поток своих жалоб.

– У меня не получается! – всхлипывала я в отчаянии. – Я не спасаю их, не защищаю! Все гораздо хуже, чем я мнила: они погибли!

VIII

Мои жалобы имели под собой достаточно оснований: в деле, которое я изложила миссис Гроуз, были скрытые глубины и повороты, а у меня не хватало решимости исследовать их; поэтому, когда потрясающие осложнения снова свели нас, мы стали едины во мнении, что наш долг – сопротивляться сверхъестественным фантазиям. Нам следовало удержать в порядке свои головы, если не удастся удержать что-то еще; это была трудная задача, если учесть, что усомниться в приобретенном нами невероятном опыте было сложно.

Поздно ночью, когда весь дом уснул, мы еще раз поговорили с экономкой в моей комнате, и мне удалось привести ее к убеждению, что я видела именно то, что видела. Чтобы она прочно усвоила суть дела, мне потребовалось лишь спросить, каким образом я смогла, если все это «сочинила», обрисовать внешность обеих явившихся мне фигур с такими подробностями, с личными приметами, что Гроуз мгновенно их узнала по описанию и назвала имена. Она, конечно, хотела бы – и ее не стоит в том винить! – предать забвению всю эту историю; и я быстро убедила ее, что мой личный интерес внезапно резко изменился: я буду искать способ выбраться из ловушки. Я удовлетворила ее, сказав, что повторные явления – а в том, что они повторятся, мы не сомневались, – вероятно, выработают у меня привычку к опасности и что уже сейчас опасность, грозящая мне лично, стала самой меньшей из моих забот. Трудно было перенести только вновь возникшие подозрения; но и эту тяжесть мне облегчили немного во второй половине того дня.

Днем, после взрыва эмоций, я, конечно же, вернулась к ученикам, ведь верным средством от тревоги служило их очарование, которое я уже научилась культивировать, и оно пока меня ни разу не подводило. Иными словами, я погрузилась в особую атмосферу общения с Флорой, и вдруг выяснилось – это было почти как роскошь! – что она улавливает признаки боли и тотчас приступает к исцелению. Внимательно взглянув на меня, она заявила, что мое лицо «плакало». Я полагала, что стерла все уродливые следы слез, но сейчас, одаренная непостижимым милосердием девочки, я буквально возликовала, что следы еще заметны. Глядеть в лазурную глубину детских глаз и считать, что их нежность – это уловка взрослого лукавства, значило поддаться цинизму, и я предпочла отказаться от предубеждения и подавить, насколько возможно, свое волнение. Это не только соответствовало моему душевному желанию – позже, в ночные часы, я смогла, повторяя доводы снова и снова, убедить Гроуз, что если слышать их голоса, чувствовать биение их сердец, прикосновение их свежих щечек к своему лицу, то невозможно признать за ними что-либо, кроме слабости и красоты.