Наставники Лавкрафта

Однажды ночью в одиноком маленьком храме на окраине города О-Тойо стояла на коленях перед «ихаи» своего мальчика н вслушивалась в таинственное заклинание. И вдруг из уст жреца заговорил голос родной, самый дорогой и близкий ей; но голосок был тоненький, тихий, как вздох ветерка: «Спрашивай, мама, скорее, скорее, – молвил он, – передо мною далекий, темный путь; я должен скоро уйти».

Мать с трепетом вопрошала:

– За что я томлюсь и страдаю в тоске по тебе? Где справедливость богов?

– Не тоскуй так по мне, мама, – раздалось в ответ. – Я умер, чтобы избавить от смерти тебя: то был год болезней и печали; я знал, что тебе суждено умереть, но боги вняли моей молитве, – мне дано было умереть за тебя. О мама, не плачь! Горевать по умершим не надо. Безмолвный, безгласный путь ведет их через потоки слез; но от слез матерей поток растет и бушует, и не может душа достигнуть дальнего берега, а тревожно носится взад и вперед. И поэтому, мама, прошу тебя: брось печаль; только изредка давай мне водицы…

С той поры она перестала плакать. Спокойно, безмолвно, как в прежние дни, она исполняла смиренные дочерние обязанности.

Время шло, и отец начал думать о втором замужестве для нее.

– Было бы счастьем для нашей дочери и для нас, – сказал он жене, – если бы у нее родился еще сын.

Но мать была проницательнее и ответила мужу:

– Она перестала страдать; о вторичном браке не может быть и речи: она превратилась в ребенка – без забот и без греха.

И правда, она перестала страдать. В ней стала проявляться странная привязанность ко всему маленькому. Сначала ей показалась велика ее постель; может быть, это было ощущение пустоты, потому что умер ребенок. А потом и все остальное начало казаться ей слишком большим: дом, комнаты, ниша с большими цветочными вазами и даже кухонная посуда. Рис она пожелала есть маленькими детскими палочками из крошечных мисочек. Этим невинным затеям никто не мешал, а других причуд у нее не было.

Часто родители толковали между собою о ней.

– Тяжело будет дочери нашей, – говорил отец, – жить с чужими людьми; мы же так стары, что скоро придется расстаться с ней. Лучше всего ей стать монахиней; мы построим ей маленький храм.

На следующий день мать спросила О-Тойо:

– Не хочешь ли стать святой монахиней и жить в маленьком-маленьком храме с крошечным алтариком и миниатюрными изображениями Будды? Мы всегда оставались бы вблизи тебя. Если ты согласна, то мы попросим жреца научить тебя сутрам.

О-Тойо с радостью согласилась и просила сделать ей маленькое монашеское платьице.

Но добрая мать возразила:

– У хорошей монахини все может быть мало, за исключением одеяния. Платье ее должно быть широко и длинно – так повелевает Будда, наш Учитель.

Тогда О-Тойо согласилась одеться, как другие монахини.

В пустой ограде, где некогда стоял большой храм Амиды-йи, построили маленькую монашескую обитель и посвятили Амиде Ниорайю и другим Буддам.

Обитель украсили маленьким алтариком и миниатюрной утварью. На крошечном пюпитре лежал изящный экземпляр сутры, вокруг стояли ширмочки, висели колокольчики и какемоно.

Родители О-Тойо умерли, а она все жила в своей тихой обители. Ее прозвали «Амида-йи-но-Бикшуни», то есть «монахиня храма Амиды».

Перед храмом возвышалась статуя Джизо – друга больных детей. Молящиеся о выздоровлении больного ребенка приносили к его ногам рисовые лепешки – столько, сколько ребенку было лет. Обыкновенно у подножья статуи лежали две-три лепешки, редко от семи до десяти. Амида-йи-Бикшуни заботилась о статуе, зажигала перед ней благовонное куренье и украшала ее цветами из своего садика.

После утреннего обхода за милостыней она обыкновенно садилась за крошечный ткацкий станок. Несмотря на то что ее ткани были слишком узки для употребления, купцы, знавшие печальную повесть ее, всегда брали ее работу, даря ей взамен чашечки, вазы и карликовые деревья для ее садика.

Лучше всего она чувствовала себя с детьми, которых вокруг нее всегда было много: японские ребятишки играют целыми днями за оградами храмов. Много счастливых детских лет протекло в храме Амиды-йи; матери, живущие по соседству, охотно посылали туда своих малышей, запрещая им смеяться над Бикшуни-сан:

– Она странная, – говорили они, – но это потому, что умер ее сынок и душа ее не вынесла этого горя. Будьте же добры и почтительны к ней.

Дети были очень добры и ласковы, но не совсем почтительны в обычном смысле этого слова. Они называли ее Бикшуни-сан и ласково здоровались, но обращались с нею как с равной себе. Они вместе играли, а она поила их чаем из крошечных чашек, угощала самодельными рисовыми лепешечками, величиною с горошину, дарила шелковые н бумажные ткани для кукол.

Малютки полюбили ее, как добрую старшую сестру.

Так проходили дни за днями, проходили годы; детки, вырастая, постепенно покидали двор храма Амиды. Суровый жизненный труд сменял их детские игры; они становились отцами и, в свою очередь, посылали детей играть за оградою храма Амиды. Любовь к Бикшуни-сан переходила от родителей к детям н внукам.